Антун Шолян - Гавань

— Он что-нибудь начал делать с могилой? — спросила Бонина. — Надо хотя бы там все прибрать, а то просто срам. Уже люди говорят.

— Ты бы сходил в общину, поговорил бы о моей пенсии. Тебя они послушают, — сказала Нила.

Тетки перечисляли ему оставшихся в живых обитателей полуопустевшего городка, о которых он мог слышать от отца и которых ему следовало бы посетить, «если уж ты приехал». Он не мог припомнить ни одного из них по имени. Однако Слободана задело, что тетки не проявили ни малейшего воодушевления в связи с его назначением и с предполагавшейся стройкой. Здесь, рядом с портом, вот-вот вырастет целый новый город, а они ему твердят о каких-то живых ископаемых.

— Ну и пускай себе строят, пускай, — сказала Бонина.

— Мурвица снова оживет, — внушал им Слободан. — Приедет много новых людей.

— Ну и пускай. Только чтоб не бандиты, — сказала Бонина. Уже двадцать лет это словечко не сходило у нее с языка. Отправляясь спать, она герметически закрывала окна, проверяла задвижки на дверях и читала спасительные молитвы от бандитов.

Они потребовали, чтобы он немедленно переселился от Катины к ним, а то, ей-богу, стыда не оберешься. Если уж не хочет жить в своем доме, как положено.

В конце беседы Слободан почувствовал, что еще немного, и он задохнется: они не только хотят перетащить сюда его мертвого отца, которого ему кое-как — хотя бы в своих воспоминаниях — удалось вырвать из этого замшелого, анахроничного окружения, но они намеревались и его самого втиснуть в тесные границы своего мирка, этой столовой, этого домишка, заросшего травой кладбища, никчемных общинных сплетен. Он ясно ощутил несоизмеримость величественной стройки, которой всецело принадлежал, и затхлого эгоистичного застоя жизни, которая, опираясь на прошлое, словно бы предъявляла на него права.

Он нервничал, что не может здесь, прямо сейчас отказать им в этих правах, резко поставить все на свои места. Он перевернул вверх дном чашечку на блюдце.

— Ладно, ладно, ни о чем не беспокойтесь, — утешал он теток несколько свысока, как будто они в нем и правда нуждались. — Я буду заходить. Теперь мы рядом.

Но он больше не заходил. Получилось так, как инженер и предполагал: они жили в двух различных, несоприкасающихся мирах.

Открытие нефти, кажется, обозначило начало новой жизни и для Мурвицы, и для инженера. Инженер, молясь про себя, следил за ним, раздираемый надеждами и страхом, словно муж, наблюдающий в родильном доме кесарево сечение у жены, и не мог удержаться от сравнений: нам представился шанс, и тебе, и мне, когда оба мы уже были на исходе сил.

Сколько встречал он на этом побережье опустевших городков и поселков! Жители вымерли или переселились. Эти городки уничтожило время, как, вероятно, и меня. Или мы только временно уклонились куда-то и вот рождаемся сном, прямо на глазах, и вместе расцветем.

Может быть, человеку суждено жить и умирать вместе со своим родным местечком. Если ты, городок, можешь возродиться, могу и я. Может быть, все это происходит только для того, чтобы я навсегда и зримо связал свою судьбу с Мурвицей, связал крепче, чем просто с родиной моего отца. Лучше открыть свое отечество с запозданием, чем его вообще не иметь.

Мы должны верить в то, говорил он сам себе, одиноко бродя по улицам сонного городка и оценивающе разглядывая его, что начатое нами увенчается успехом. Других целей у нас нет. Тут наше место, и на этом мы будем стоять.

Он старался сообщить мертвым улочкам свой энтузиазм, боевой дух, которые уже повсюду вышли из моды. Пусть этот росток распустится в цветок. Пусть из этой мертвечины родятся прекрасные почины, и все в том же духе. Ему хотелось выкликать лозунги, которые он уже давно позабыл: С’é pericolo е io ci sto[1]. Я еще многое помню! Может быть, вместе с нами возродятся и наши лозунги! Может быть, еще все выйдет отлично! У каждого бывает вторая молодость! Мир снова станет счастливым как новобрачная! Все, что было до сих пор, — это лишь терзания молодых влюбленных, пока не родился их первенец! И любовник уже больше не тиран, а нежный муж!

Слободан сам недоумевал, из каких скрытых закутков своего существа он, будто потревоженный вулкан, извергает фонтаны вышедшего из моды энтузиазма.

В таком настроении он несколько месяцев проводил подготовительные работы. Он работал лихорадочно, не зная усталости, постоянно ездил из Мурвицы в Сплит и Загреб, сидел на совещаниях, до поздней ночи изучал проекты и сметы. От него не ускользала ни одна мелочь: каждый инвестиционный процент был для него гарантом, каждый срыв гнусавого голоса докладчика исполнен подспудного значения. Он даже стал читать газетные сообщения.

Для самой Мурвицы все именно так и началось: газетными сообщениями. В них впервые были официально подтверждены ползущие среди населения слухи об открытии нефти. Изо дня в день на страницах газет появлялись фотографии пробных скважин, оптимистические заявления смуглых, загорелых геологов в защитных шлемах и бесчисленные диаграммы (сколько чего было до войны, сколько совсем другого после), уже не говоря о трогательных репортажах, где скупо описывался сегодняшний день и подробно завтрашний: грандиозный скачок отсталого края из средневекового пастушьего мрака в современное индустриальное общество.

Из этих корреспонденций инженеру особенно запомнилась одна фотография: старый пастух посреди идиллической лужайки. Под фотографией была подпись: «Не догадываясь о том, что скрыто под его ногами, старый Мехо играет на сладкозвучной свирели-двойнице посреди нефтеносного поля». На картинке ничто не напоминало суровой каменной пустыни около Белых Корыт, где обнаружили нефть, одежда старика Мехо вовсе не походила на местную, в этих краях никогда не играли на двойницах, так что вряд ли старик и мог о чем-либо догадываться. Но надежда, желанная и жгучая надежда требовала пищи и глотала все подряд: и диаграммы, и свирели. Инженер все это великодушно прощал: мечтать дозволено каждому.

Появилась и фотография «Мурвица сегодня» рядом с фотографией макета «Мурвица завтра»: макет был сфотографирован с высоты птичьего полета, докуда взмыла разыгравшаяся мечта. В заметке, помещенной под фотографиями, жителям внушалось даже, что старый Дуям, который сейчас время от времени возит на своей шаланде рыбу из Мурвицы в Сплит, вскоре станет капитаном какого-нибудь трансатлантического судна.

Когда на скорую руку, протянув временный кабель в Мурвицу подвели электричество, фотографию того же самого Дуяма, вероятно из-за резких морщин, избороздивших его лицо, поместили в другой газете, где, используя местный диалект, описали, как старый рыбак «плитет» свою сеть при уличном освещении и «распивает свои песни», словно заново родившись: «Снова послышались песни по улицах сонной Мурвицы».

В городке вдоволь наиздевались над старым Дутом из-за этого «плитения» и «распивания» — старик Дуям никогда не был рыбаком и вообще не умел петь, а местным говором не злоупотреблял до такой степени, чтобы вместо «плести» сказать «плисти». Кроме того, мигавшая над его головой лампочка была вовсе не уличным освещением, а фонарем на стене Катининой корчмы. Катина, первая из индивидуальных домохозяев, провела к себе электричество (трактирщики всегда шагают в авангарде прогресса) и то ради тех двух-трех столов, что стояли под старым платаном.

Но вероятно, в Мурвице и впрямь некого было фотографировать, кроме Дуяма. В состарившемся городке он первым попадался всем на глаза: словно отрешенный, старик неустанно слонялся вокруг да около в сопровождении огромного лохматого пса с гноящимися глазами — они очень подходили друг другу, когда кружили по своему загадочному лабиринту.

Ах, да он просто обходит свое прежнее владение, — объяснили обыватели инженеру. — Это все — от виллы «Виктория» на берегу до кладбища принадлежало ему. Надо же так случиться, что его жена умерла как раз в тот день, когда нам объявили, что здесь будут строить порт. Теперь он ходит и твердит, что это, мол, не к добру. Совсем голову потерял, бедняга, не знает, как жить без жены.

Дуям и его пес своими большими, темными, перепуганными глазами внимательно наблюдали изменения в мурвицкой жизни. Они останавливались возле какого-нибудь грузовика и следили, как его разгружают, или долго стояли на берегу, среди нагромождения строительного материала, а потом безмолвно исчезали.

— Я слышал, вы сердиты на газетчиков, — однажды приветливо обратился к нему инженер, — за то, что окрестили вас рыбаком.

— Что на них сердиться. Врут, это их работа.

— Не надо так, шьор[2] Дуя, — улыбнулся Слободан. — Люди хотят как лучше, ну, бывает, и ошибутся. Но они горой стоят за гавань, они на нашей стороне.

Дуям беспокойно ковырял палкой землю, будто что-то разыскивал. Похоже, он малость с приветом, подумалось инженеру.