Владислав Дорофеев - Мой батюшка Серафим

Мой первоначальный план: основа для дальнейшего развития. Зачем же от него отказываться.

Не хочу.

В полуподвальной квартирке хорошая медитация.

И, наконец, ей здесь нравится, она себя здесь чувствует естественно и, кажется, ей удается не просто быть адекватной этому миру, но и найти подходы в глубину его, подобраться к его корням и найти свое место и свое изложение жизни здесь.

Как, например, нашел уже свое здешнее место Лев Копелев, которого я посетил по вдохновению и со своими вопросами.

Писатель, историк. В год он платит 40 марок, чтобы его телефона не было ни в одном справочнике.

Этот человек – моя мечта, всюду дома, всюду гражданин. Он дружил с моим любимым писателем Виктором Некрасовым, да и выросли они в одном городе – Киеве. А перед самым отъездом из СССР в 1980 году, он жил в Москве. А еще раньше отсидел 10 лет в шарашке сталинской. Он дружит с Еленой Боннэр. Он в Кельне, его дети и внуки – в Германии, Швеции, США, России, всюду. Он мыслит мир – как единое и неразрывное целое.

Совершенно седой, старик, пергаментная кожа лица и рук, крепкое и свежее рукопожатие – очень похоже на рукопожатие Ивана Межирова – такое же стремительное, неожиданно крепкое и по стилю мальчишеское, а по вере великодушное. Нездоров, точнее, недостаточно силен, но совершенно здрав. Жаль, быстро утомляется, можно было бы говорить часами, но через два часа разговора он очень устал.

Его дом на краю по-немецки ухоженного, больше похожего на лес, парка. В окно на втором этаже тычутся ветви деревьев. На стенах портреты друзей – Фаины Раневской, автопортрет Виктора Некрасова, Высоцкий в спектакле, снимок Галича с дарственной, на двери предвыборный портрет Сергея Ковалева, с которым они сходны в главном – политика может быть нравственной, и когда-то, как утверждает Копелев, и была. Это когда же, интересно? С этим вопросом закрадывается в душу первое, и очень сильное, сомнение в его мудрости и значительности ума.

Он совсем не один, его окружают близкие ему люди. Это – здорово, такая старость, такое счастье в сердце. Его любят, он любит, он прожил трудную, но исполненную труда созидательного жизнь.

Марина, секретарь Копелева, рассказала, что его автограф стоит очень дорого на рынке раритетов, один бизнесмен молодой прислал письмо с семью фотографиями Копелева и просил подписать, якобы для друзей, потом выяснилось, что для продажи. Постоянно приходят конверты с фотографиями и одной маркой, просят автограф и просят отправить адресату.

Немцы его любят за то, что он может говорить о них хорошее тогда, когда они лишены такой возможности, например, в разговоре об антисемитизме.

Его первая и, может быть лучшая книга о войне, «Хранить вечно» – о бесчинствах русских (ну разумеется, о чем же еще писать, проживая в Германии!) в Восточной Пруссии в конце войны. Такой входной билетик, пропуск на немецкий праздник жизни.

И вот результат. Он вполне обеспечен, квартиру купил, у него были большие гонорары.

Номер его дома 41, район Sьlz, аристократический район, непосредственно примыкающий к Университету, дом на краю лесистого парка, на краю опушки табличка – «осторожно, птицы».

Впрочем, не хочу особенно ерничать. Копелева выслали из СССР – он же не бегал зайцем.

Совсем недавно в Германии вышли две его книги – «Мы жили в Кельне», о его жизни в Кельне с почившей уже женой, и о его жизни в «шарашке» после войны, когда за «буржуазный гуманизм к врагу» Копелева посадили на десять лет. Книги раскупаются, любая продавщица самого захудалого магазинчика книжного знает имя Копелева, стоит спросить – «есть ли у вас Копелев», в ответ неизменное – «O, Ja!», и обязательно пойдет и вынет с полки, на которой Набоков, Миллер, Маркес, кое-где Буковский, книгу Копелева. Его новый издательский проект об исторических аллюзиях в истории России и Германии, о похожем и общем, едином и разном, – очень дорогой для рядового читателя, цена одного тома за сто марок, сейчас готовится к изданию карманный вариант, более дешевое издание для всех.

Копелев – гражданин мира. Гражданин мира – это когда ты свой всюду.

А вот еще одно место, куда я пришел с вопросом – о том, как мне жить дальше? Намоленное место, у божьей матери в Кельнском соборе (Дом). Голоса миллионов с мольбами, просьбами и угрозами, слышишь, стоит закрыть глаза. Волна любви и боли поднимает тебя над землей. Я поставил свечи, такие маленькие пластмассовые плошечки, наполненные парафином с ломким фитилем посередине. Зажег, поставил, закрыл глаза и услышал хор голосов. Я последним ушел из собора, там никого более не оставалось. Величественное зрелище, древние стены и древние потолки, древний собор. Прекрасные и простые звуки органа, золото икон. Темно, вечерняя молитва, сумрак покрыл плечи и лица, углы смягчены тьмой, воздух дышит молитвой. Люди думают о святой участи или просто возвышенном, думают о близких и любви к ним, о самом заветном молят и ищут защиты от страхов земных и неземных.

А на площади перед собором цветным мелом исполненный портрет Бетховена, люди обходят стороной, не хотят наступать на лицо гения, даже в его нарисованном однодневном варианте.

Ах, как мне понятны немцы, как понятны мотивы того или другого немецкого человека, понятны реакции на события или на реакции же людские, это – совершенно русские лица, русские типажи.

Гул, движение, рождественская елка в огнях, торговля дурацкими колпаками в каком-то переулке, суета и говор, радость встреч и просто веселье – ночной Кельн, и многочисленные кабачки и Рейн, сумасшедшее течение, шум воды, набережная пустынная, огни, редкие велосипедисты. Ночной Кельн в центре – один простой и прекрасный в безыскусности аттракцион. Господи! Это прекрасная жизнь, без которой тяжелые будни кажутся неоправданно тяжелыми и непонятно откуда и зачем пришедшими в мою жизнь.

Когда я стоял на берегу Рейна и смотрел вглубь и вдаль, на обратной стороне Рейна вспыхнул огонь и столь же резко погас – кто-то сфотографировал с той стороны меня и этот берег, но ничего на снимке не будет видно, кроме человека перед объективом, а темноту за ним уже никто и никогда не расшифрует, и лишь я знаю, что кроется за спиной героя.

Встретили в баре, где был один сплошной джаз, и пластилиновая толпа людей, пару – он Бруно, полицейский, из Баварии, из под Мюнхена, она Татьяна из Санкт-Петербурга, пять лет замужем; Бруно скоро едет на полгода служить в составе миротворческих сил в бывшую Югославию. Он там будет не военным, а полицейским, причем, без оружия, смотреть за порядком, заработная плата в два раза вышел, он сам вызвался и еще прошел небольшой конкурс. Слегка врун, когда я рассказал о проститутках, которых в Югославии подвозят к военным городкам в день заработной платы, он совершенно лживо и фарисейски ответил, что, мол, с этим не будет проблем, ибо посылают туда только тех, которые женаты. Будто бы женатому не хочется еще сильнее. Любопытно, их при подготовке предупреждают – берите с собой фотографии жены, желательно обнаженной жены, чтобы можно было под одеялом заняться онанизмом, глядя на голую жену. Его жена – бойкая и живая, слегка косая в глазах, маленькая ведьмочка.

Съездили в Бонн. Сидели в испанском ресторанчике с двумя ребятами, он – внук Копелева, его барышня – очаровательное создание с не очень хорошими манерами, он начитан, кажется, образован, тверд в убеждениях, но пока еще не в формулировках, немного говорлив. Частный испанский ресторанчик, хозяин сам подавал, говорил, делал комплименты, хорошее молодое испанское красное вино, суп с почками, креветки в кляре – это уже обычное.

Испанский ресторанчик находился в так называемом турецком квартале, оказывается, после второй мировой войны, чтобы ускорить восстановление экономики немцы пригласили огромное количество турок в страну, им давали гражданство, по некоторым прикидкам их несколько миллионов, а всего в Германии после воссоединения – восемьдесят четыре миллиона человек – вторая страна в Европе после России.

Погуляли по Бонну, небольшой, простой и провинциальный городок, какая-то игрушечная или даже декоративная мэрия, – в смысле декорации из балета на тему: воссоединение немцев, – с балкона которой выступал Горбачев, когда говорил о величии момента – воссоединение двух Германий. Университет, в котором учились Маркс и Ницше. И оказывается, на берегах Рейна в окрестностях и самом Бонне доживали в специальных виллах богатые сумасшедшие старики, город умирающих сумасшедших.

Я, наверное, очень испуган.

Мир, в который я хочу войти, требует от меня предельно большого, а я сейчас не готов к новому уровню точности, причем, не только в изложении, но и в восприятии.

Уметь выстраивать мир не после, а до его завершения – это та работа, которая требуется от меня.

Только последней немецкой ночью я понял, что отличает проповеди и мысли отца Иоанна (Крестьянкина), – в частности и от моих высказываний, моих умозаключений, – надчеловеческая точность. Он – старец, он достиг нечеловеческой точности в искусстве построения мысли, зримо. Точность – это прежде всего стиль, стало быть он нечеловечески стилен. Источник этого стиля – человек, внутренняя духовная работа; в его проповедях нечеловеческая, хотя и формализованная, красота мысли. Это такая же реальность, как и все остальное, что его окружает.