Дмитрий Дейч - Зима в Тель-Авиве

Пустые пивные бутылки катятся под ноги, позванивая - как турецкие колокольчики из увертюры к «Сералю».

Уважаемый Господь Бог!

Раз уж мы с папой решили поехать в Иерусалим, напишу тебе письмо, хоть и знаю, что это ужасно глупо.

Можно было бы, конечно, сделать проще: бросить конверт в море или в мусорный ящик. Или сжечь в маминой пепельнице - куда приятнее, чем комкать бумагу и пропихивать её в щель между святыми камнями.

Но я так редко бываю в Иерусалиме, что подумал: почему бы и нет? Давно хотел написать, много раз начинал и - бросал. Глупо, конечно.

Вот если бы мне было девять лет - дело другое, все пишут Господу в девять лет и думают, что там, наверху, кому-то есть дело до их глупостей. Но мне-то уже четырнадцать, в моём возрасте нужно быть полным остолопом, чтобы верить в подобную чушь!

Хотя - если никто не узнает, то этого как бы и не было. И я вроде - не остолоп.

Однажды я видел, как уборщик выковыривает щипцами эти письма из Стены Плача и прямо у всех на глазах бросает в мусорный бак. Так что - совершенно точно: никто не узнает.

Должен тебе сказать, что не понимаю, почему вокруг всё так глупо, и меня это ужасно бесит.

Мне четырнадцать лет, и я очень умный. Люди меня за это не любят.

Но я хотел написать не об этом. Я, в общем, живу хорошо. У меня всё есть, кроме денег.

Можешь прислать мне e-mail, у меня свой компьютер и интернет. Правда, папа каждый день просматривает письма, так что тебе придётся притвориться, что ты - Йонатан. Подпишись: Йонатан, и он будет думать, что письмо написал Йонатан, а не ты.

Папа уверен: я не догадываюсь, что он читает мои письма, но я, конечно, догадываюсь и ужасно злюсь. Он перекрыл мне доступ на порносайты. Я думаю, всё это очень глупо.

Потому что сам он заходит на порносайты, я точно знаю.

Мама много курит. Ривка, моя учительница, любит директора школы, а он - лысый и толстый.

Надо что-то делать.

Твой друг,

Габи Шимшони.

PS: Никому не показывай это письмо, а то я обижусь.

Поют

В Тель-Авиве прохожие часто поют на ходу, это никого не удивляет и не шокирует. Владельцы автомобилей исполняют баллады для собственного удовольствия - наглухо задраив окна, включив кондиционеры. Продавцы на рынке импровизируют на мотив популярных куплетов:

Лук!

Для докторов наук!

Манго!

Для исполнителей танго!

Укроп!

Для похудания жоп!

Мыло!

Чтоб жить легко и красиво!

В магазинах поют о любви. В ресторанах - о качестве бытового обслуживания. В прачечных - о политике. Девушки поют в маршрутках. Политики упражняются в сенате. Террористы-смертники славят Аллаха. В автобусах пассажиры подхватывают песни, звучащие по радио. В камерных залах подпевают оркестру. Собаки воют на луну и на солнце. Домохозяйки исполняют арии - на кухне и в ванной. Ночью звук одинокого автомобиля почти неразличим на фоне хора стрекочущих светофоров.

Ривка

В коридоре душно и влажно, пахнет потом и карамелью, потом и стиральным порошком, и акварельной краской, и фломастерами, и бумагой, и глиной из школьной мастерской, и хлоркой из туалета. Крик стоит такой, что уличный шум, там, за дверью, покажется райской тишиной - как только она доберётся до выхода…

Если она доберётся…

На прошлой неделе потеряла сознание - прямо посреди школьного коридора. Ощущение полнейшей беспомощности: голова к полу прилипла, не оторвать, волосы расплескались, вокруг - встревоженные, любопытные, на все лады кривляющиеся детские лица.

Гомон легиона глаголов: громче и громче - по нарастающей… на какое-то мгновение ей почудилось, что этот крик, этот разъятый, раздробленный звук, образуемый плеском детских голосов, преобразился в один-единственный голос.

Она услышала его так ясно, так отчётливо, что сразу поверила в реальность происходящего, и подумала: ты должна запомнить это мгновение, этот голос. В памяти отложилось слово «благоутробие», собранное - как мозаика - из хаоса восклицаний. После она пыталась разузнать в интернете, искала в словарях, расспрашивала филологов… никто не сообщил ничего вразумительного, кроме, разве, старенького преподавателя Танаха, тот долго молчал, недоверчиво покачивая головой, затем вдруг хмыкнул и сказал: «Где бы ни услышала это слово, возвращайся и жди своей очереди». Большего она не сумела добиться от него, как ни старалась.

С тех пор она прислушивается, каждый день, пробираясь к выходу, ждёт чего-то, сама не зная, чего именно… Дети кричат. Орут, визжат, исходят криком, вопят как резаные. Они подпрыгивают на месте, толкаются, вырывают друг у друга тетрадки,

лупят друг друга пеналами. Плачут, смеются, кричат.

Ничего из ряда вон выходящего…

Она могла бы обратиться к психологу, но побаивается - то ли самой процедуры, то ли ожидаемого вердикта, впрочем, если копнуть глубже, придётся признать, что боится она - разоблачения. Увы, она дорожит своей работой. Нелюбимой. Изматывающей, тупой и никчемной.

Дети. Детишки. Деточки. Как же они орут, госссссподи Боже!

Она задолжала банкам и кредитным организациям столько, что просто страшно себе представить, страшно подумать. Отсроченные чеки, банковские кредиты, займы, ссуды. Она старается не думать об этом, не знать, но ей напоминают - снова и снова. Дошло до того, что письма она выбрасывает, не распечатывая - кипами, грудами, ей незачем это читать, она и так знает: её никогда не оставят в покое, её не отпустят. Она задолжала одну (1) жизнь: такой долг возвращают с процентами.

Что ни утро, становится к школьной доске: ничего другого она не умеет. Положа руку на сердце, она не умеет и этого, зато научилась - за последние годы - хорошо скрывать своё бессилие, своё неумение, свою ненависть.

Заставьте их замолчать! Зашейте им рты!

«Гилберт, завяжи шнурки. Саманта, отпусти Гилберта, пусть завяжет шнурки. Шимон, верни Саманте резинки и помоги Гилберту завязать шнурки. Гилберт, оставь Саманту, завяжи чёртовы шнурки. Гилберт, ты меня слышишь?»

Она сама себя не слышит. Никто никого не слышит. Она заперта здесь навсегда… или, по крайней мере, - до завершения кальпы.

«Гилберт!»

Гилберт резко дёргает шнурок, шнурок рвётся, и в это мгновение в голове её лопается невидимая струна. Вопли, гул, гомон, всё сливается в звенящий поток, состоящий из множества разнокалиберных голосов. Я падаю, - говорит она, но не слышит звука собственного голоса.

«Благоутробие» звучит в ней и в окружающем пространстве. Звенит, растекается в воздухе, течёт в её венах. Теперь она точно знает, что это такое, но когда она очнётся, «благоутробие» вновь потеряет смысл, и ей придётся пуститься на поиски.

- Ривка заболела, - говорит Гилберт.

- Она упала и ударилась головой, - говорит Саманта.

- Её повезут в больницу и вылечат, - говорит Шимон.

- БЛАГОУТРОБИЕ, - говорят, шепчут, поют они - все до единого, разом, сами не зная об этом.

Пенсия

Зовите меня просто «г-н Коэн», - говорит он чиновнику. Тот кисло улыбается и просит предъявить паспорт.

Зачем? - удивляется г-н Коэн, - я хорошо знаю, кто я такой.

Но я-то этого не знаю! - возражает чиновник.

Но ведь я вам подсказываю!

Извините, мне нужно удостовериться, - тихонько говорит чиновник, стараясь сохранять спокойствие.

Неужели непонятно, - свирепеет на глазах г-н Коэн, - что я не стану носить с собой эту дурацкую бумажку только ради того, чтобы каждый встречный мог удостовериться в том, что я - это я, а не Шимон Перес. Посмотрите на меня внимательно, молодой человек. Я похож на Шимона Переса? А в профиль?… А в полупрофиль?… Удостовериться! А если завтра вам вздумается покемарить на рабочем месте, я по-вашему должен притащить в банк раскладушку?

Но… - пытается возразить чиновник.

Никаких «но»! - выкрикивает г-н Коэн. - Я - это я, и никто не смеет подозревать меня в обратном!

Это же г-н Коэн, - говорит начальница отделения, - один из наших старейших клиентов. Ещё дед мой его обслуживал - в этом самом помещении… Прошу прощения, г-н Коэн, Маркус - наш новый работник, он ещё многого здесь не знает.

Ничего страшного, - миролюбиво кивает г-н Коэн, - тупоголовых кретинов везде хватает. Мне, пожалуйста, пять тысяч лир наличными. И побыстрее. Я собираюсь сделать кое-какие покупки.

Но ведь лиры давным-давно вышли из обращения! - чуть не плачет чиновник.

В самом деле? - удивляется г-н Коэн. - В таком случае я согласен на пять тысяч чего-нибудь шуршащего. Что там у вас теперь в сейфах и кассах… вот этого самого.

Портрет

- Ты ведь не думала, что мы станем держать здесь кого бы то ни было за красивые глазки? - спрашивает Сэми.

- А я сегодня платье купила, - говорит Яэль, - вернее, целых три платья.

- Поздравляю, - кривится Сэми. - Ты уволена.