Энн Энрайт - Забытый вальс

— Что это было? — изумлялся Конор на обратном пути. — Господи…

В ту зиму Джоан пожаловалась, что у нее распухают ноги. Страшный удар для нашей матери — отказаться от модной обуви, которую она носила тридцать лет, и перейти на старушечьи башмаки, их она просто ненавидела. Она стала покупать биодобавки в магазине здоровой пищи и жаловалась на депрессию — депрессия у нее и впрямь, на мой взгляд, началась, — но ни ей, ни нам, ее дочерям, не приходило в голову что-то сделать, а не сокрушаться и болтать по телефону о низких каблуках, мятном лосьоне да об оттенках поддерживающих чулок.

А я снова начала принимать ОК, что само по себе не так уж интересно, если не считать того, что ОК всегда нагоняли депрессию на меня, я была чуточку дезориентирована и чуточку виновата и вроде как немного разбухала, по краям — сплошь чувствительная дурочка. Не очень-то я внятно объясняю. Просто мне кажется, если бы не таблетки, все могло бы сложиться иначе: я бы внимательнее слушала мамины жалобы и быстрее соображала, но я жила снаружи самой себя, а что было в центре — понятия не имею. Может, ничего и не было. Или ничего особенного.

К тому же я все время работала, то и дело с самолета на самолет. Порой не успевала вынуть туалетные принадлежности из прозрачной упаковки.

На выходные приехала свекровь. Сидела на кухне, поглощая завтрак, и подробно рассуждала о том, почему две наволочки гигиеничнее одной.

— На сон, — сказала она, — уходит треть твоей жизни.

А я промолчала, не выгнала ее и не крикнула, что она ухитрилась вырастить сына, который понятия не имел, что простыни можно менять — разве их не продают вместе с кроватью?

— Верно, верно, — поддакивала я. — Вы совершенно правы.

Миссис Шилз родила пятерых. Двое еще оставались при ней в Йоле, двое других плодились и размножались в Дандруме и Бонди. Напористая и эффектная дамочка хотела бы использовать наш дом как штаб-квартиру для шопинга, и мы обе это понимали. К Рождеству я подарила ей ваучер на несколько ночей в хорошем отеле.

— «Меррион»! — порадовалась она. — Замечательно.

Это Рождество я могла бы провести со своей мамой, а вместо этого угорала от веселья в Йоле среди четырех десятков людей, чьи имена я не в силах была запомнить. Все они дружно ненавидели дублинцев (не пытайтесь меня разуверять), потому что те, в рот мне ноги, родом не из Йола.

Блин, блин, блин!

Теперь я свободна. Просто немыслимо. Всего-то и требуется — сбляднуть, попасться, и ты избавишься от свойственников. Раз и навсегда. Уффф! Бывают же чудеса!

Но про таблетку я упомянула и по другой причине. Если бы не таблетка, может, я б и не стала спать с Шоном в тот раз в Монтрё. Тот раз, как ни странно, который можно бы и не считать. Сослаться на неумеренное количество эльзасского, кажется, рислинга — я, мол, тут ни при чем.

Это произошло на конференции. Разумеется. Неделя на швейцарском озере, бизнес-терминология, графики и фондю, катание на деревянной лодочке, смешанная публика, представители полугосударственного и частного сектора, кое-кто из Голуэя, а по большей части из Дублина, две последние ночи засиживались и пили до четырех утра. И почти все — это стоит отметить — мужчины.

Тема конференции — «По ту сторону Евросоюза». Я выступала с докладом по «Международным интернет-стратегиям». Для меня такое приглашение — ступенька наверх. Гостиница — просто конфетка, вся в красном и кремовом бархате, позолота всюду, где только возможно, а на коврах — столетней, может статься, давности пятна. И на первое же утро я прочла в программке под заголовком «Культура денег» имя «Шон Валлели».

— И ты здесь, — приветствовал он меня. Выглядел лучше, чем мне запомнилось, — может, потому, что на сей раз был одет.

— Я не сразу узнала, — призналась я.

— Ага, всегда странно встретить знакомого, — усмехнулся он.

Мы пожали друг другу руки.

Его ладонь на ощупь казалась старой, но на ощупь стары почти все ладони.

Попозже тем утром я заглянула в приоткрытую дверь и полюбовалась, как Шон ведет семинар, как держит аудиторию. Распахнутый пиджак хлопал крыльями, когда Шон вертелся, обращаясь к залу. Руки порхали перед грудью, ловили мысль, сжимали, отпускали на волю.

— Почему, — спрашивал он, — вы не любите богачей?

Неплохо треплется.

— Вот вы. Как вас зовут? Билли? О’кей, Билли, вам нравятся богатые люди?

— Мне лично все равно.

— Разве вы не воспринимаете их как личное оскорбление? Большой дом, спортивный автомобиль, отпуск у моря. Вас это задевает, потому что вы — ирландец. Будь вы американцем, вам было бы наплевать, потому что богатые не имели бы к вам никакого отношения. Ну купили себе красивый дом, а вам что за дело? Поехали на Багамы, а про вас забыли вспомнить?

На каждое утро назначались две лекции, а во второй половине дня мы все распределялись по мастер-классам. Я подозревала, что Шон спит со специалисткой по глобальному подоходному налогу или между ними что-то было прежде, но потом Шон уверял меня, что они просто-напросто терпеть друг друга не могут.

Между делом мы дегустировали шоколад, рыскали по магазинам, болтали о том о сем. Кто поотчаяннее, вроде меня, объединились ради общей цели: надо было много чего выпить. В нашей банде состояло двое парней из Северной Ирландии, «с обеих сторон», как они говорили. Их любимое присловье: «Лишь бы никого не пристрелили». Очень симпатичный гей играл сентиментальные баллады в баре на рояле, а специалистка по глобальному подоходному налогу меня допекла: не заткнется, пока не разжует всем свое мнение. В среду мы затеяли соревнование питухов, и я выбила ее в четвертом раунде. В четверг к вечеру я забрела к одному из северян, они с Шоном и со вторым ольстерцем грабили мини-бар, а налоговая королева захватила свободную кровать и вырубилась. В последнюю ночь — с пятницы на субботу — Шон перехватил меня по пути из туалета и, обняв за плечи, позвал:

— Пойдем, я тебе кое-что покажу.

Примерно так я расслышала его слова. Может, и не точно запомнила, но точно помню, как его рука сместилась ближе к моей пояснице и я поняла, чем мы сейчас займемся. Казалось, выбора у меня нет или я сделала его давным-давно. Не Шона выбрала как такового, но все это: во внезапной тишине ждать лифта с человеком, который не счел нужным даже поухаживать за мной. Или уже поухаживал? Или поухаживает за мной после? Порядок вещей распался, исчезли обычные «сперва» и «потом». Сперва поцелуй, затем постель. Может, причина в выпивке — время распустилось, как развязывается шнурок, а непорядка не замечаешь, пока случайно не глянешь под ноги.

В лифте мы поболтали. Не спрашивайте о чем.

Одна часть меня рассчитывала, что в номере у Шона окажутся и другие люди, веселье пойдет, как накануне: приятная компашка людей «по ту сторону Евросоюза», — а другая надеялась, что никого, кроме нас, не будет. Что тут лишние словеса разводить? Мы пошли наверх ради секса, и секс тогда казался мне отличной затеей. Кроме того, я так напилась, что все вспоминается урывками.

Перед дверью разыгралась странная сцена: я вдруг заупрямилась, он принялся меня уговаривать. Начало спора от меня ускользнуло, будто иголка проскочила борозду на заезженной пластинке, и я не заметила, как сдалась. Помню лишь, как он напал на меня с поцелуями, а я с трудом разлепила веки и удивилась, что я все еще в гостиничном коридоре, под ногами головокружительный узор ковра, уходящий в бесконечность ряд одинаковых дверей, вертикальные алые полосы обоев. Я вроде как порывалась уйти, а он меня удерживал — его поцелуи были и доводом, и принуждением, внятные и гипнотические, левой рукой он сжимал мой локоть, а правой уже достал карточку, отпиравшую дверь, но еще не сунул ее в щель.

Роскошь поцелуя удержала меня, бессмысленное, алчное наслаждение. Зажужжал замок, дверь с щелчком открылась, а мы все целовались, и лишь голоса выходивших из лифта загнали нас, смеющихся, в темноту гостиничного номера.

После такого поцелуя — пятиминутного, десятиминутного, двухчасового — сам акт кажется чересчур «актом», если вы понимаете, о чем я. И тут опять провал — как мы перешли от двери к кровати. Подскоки и извивания в постели, исполненные с большим энтузиазмом, хотя толком я ничего не ощутила. Около получаса понадобилось Шону (ныне любви всей моей жизни — боже, я предаю его этими словами), чтобы кончить.

Тогда я сочла, что его притормозила выпивка, но на самом деле он больше притворяется, чем пьет. Теперь я знаю его лучше: обращенный вовнутрь взгляд, когда Шон поспешает за своим наслаждением и сбивается с ритма, — это возраст. Или же страх перед возрастом.

Можно подумать, меня волновало, сколько ему лет.

А может быть, все в Монтрё сложилось не так, как я теперь реконструирую, и я накладываю образ нынешнего возлюбленного на воспоминание о человеке, с которым переспала тогда. В тот раз он вполне мог быть напряжен и пронзителен, как стрела, мог быть в идеальной форме, порыв и действие слились воедино. Может, первый раз для того и придуман?