Янн Мартел - Беатриче и Вергилий

…любил, трубя в рог, следовать за псами… олень… наслаждался бешенством псов, пожиравших куски туши…

В туманные дни он забирался в болото и выслеживал диких гусей, уток или выдр.

…убивал медведей ножом, быков топором, кабанов рогатиной…

…две барсучьих таксы… увидел кроликов… таксы на них кинулись… перегрызали спинные хребты.

…на вершине горы… два диких козла… Босиком добрался он до первого и вонзил ему нож под ребра…

…озеро… бобр… убил его стрелой…

Далее был отмечен большой кусок:

Затем Юлиан вошел в аллею больших деревьев, вершины которых образовали при входе в лес подобие триумфальной арки. Дикая коза выскочила из чащи, на перекрестке попался олень, барсук вылез из норы, на зеленой траве павлин распустил свой хвост. А когда он их всех умертвил, появились другие козы, лани, другие барсуки и павлины, а там — дрозды, сойки, хорьки, лисицы, ежи, рыси — бесконечное множество животных, и с каждым шагом все больше и больше. Трепещущие, они кружились вокруг него и глядели умоляющими и кроткими взорами. Но Юлиан не уставал убивать: то натягивал арбалет, то обнажал меч, то ударял ножом, ни о чем не думая, ничего не помня. Он охотился в какой-то неведомой стране, с незапамятных времен, и все совершалось бессознательно, с той легкостью, какую испытываешь во сне. Его остановило необычайное зрелище: стадо оленей заполняло долину, имевшую форму цирка; скученные, один подле другого, они отогревались собственным дыханием, которое дымилось в тумане.

Мечта о необычайной бойне на несколько мгновений захватила у Юлиана дух острым наслаждением. Он слез с коня, засучил рукава и начал стрелять.

При свисте первой стрелы все олени разом повернули головы. В их сплошной массе образовались впадины. Раздались стоны, и стадо заколыхалось.

Края долины были слишком круты. Олени метались в естественной ограде, ища выхода. Юлиан целился и стрелял; стрелы падали, как дождь во время грозы. Олени, обезумев, дрались, взвивались на дыбы, карабкались друг на друга, их тела с перепутанными рогами воздвигались широким холмом, который рушился и передвигался. Колыханье их боков постепенно замирало, и наконец все они околели, лежа на песке, с пеной у ноздрей и с вывалившимися внутренностями. Все стихло.

Наступала ночь, и за лесом, между ветвями, небо было красное, как кровавая завеса.

Юлиан прислонился к дереву. Расширенными глазами он созерцал небывалую бойню, не понимая, как он мог это сделать.

С другой стороны долины, на опушке леса он увидал оленя, лань и ее детеныша.

Олень был черный, чудовищного роста, с шестнадцатью отростками на рогах и белой бородой. Лань, палевая, как осенний лист, щипала траву, а пегий детеныш на ходу сосал ее вымя.

Арбалет зажужжал еще раз. Олененок был убит тут же. Тогда мать, глядя в небо, заголосила воем глубоким, раздирающим, человеческим. Юлиан в раздражении выстрелом в грудь положил ее на землю. Большой олень видел это и сделал скачок. Юлиан послал ему свою последнюю стрелу. Она вонзилась ему в лоб и там осталась.

Здесь читатель закончил так называемое цитирование. Ядовито-желтые метки исчезли, дальше история шла сама по себе. Это было любопытно, поскольку уже в следующей строчке выяснялось, что последняя стрела не убила оленя. Сверкая глазами, зверь приближается к юноше и под отдаленный колокольный перезвон его проклинает:

— Будь проклят! Проклят! Проклят! Настанет день, и ты убьешь отца и мать, свирепая душа!

Похоже, этот бесспорно ключевой момент рассказа не заинтересовал читателя.

Генри бегло просмотрел историю. Проклятый оленем, Юлиан зарекается от охоты, уходит из дома и странствует по свету. Он становится невероятно лихим разбойником, в стычках кладет тьму народу разных наций, но завоевывает любовь и признательность императора Окситании, которого спасает от кордовского калифа. В награду он получает руку императорской дочки. Исполняется одно из пророчеств: Юлиан родня императору. Но похоже, все это читателю неинтересно.

Желтым отмечены еще два абзаца, где описана тоска, снедающая героя, внешне счастливого в супружестве:

Одетый в пурпур, пребывал он, облокотившись, в амбразуре окна и вспоминал свои прежние охоты. Ему бы хотелось преследовать в пустыне газелей и страусов, скрываться в бамбуковой роще, подстерегая леопардов, пересекать леса, кишащие носорогами, восходить на вершины неприступных гор, чтобы оттуда вернее метить в орлов, или на морских льдинах сражаться с белыми медведями.

Иногда во сне он видел себя праотцом Адамом в раю, посреди всех зверей. Простирая руку, он их убивал. Или они проходили перед ним попарно, согласно росту, начиная со слона и льва, кончая горностаями и утками, как в тот день, когда они вступали в Ноев ковчег. Из глубины пещеры он метал в них неотвратимые копья. Но появлялись другие звери — и так без конца;

Именно там, на точке с запятой читатель остановился, не потрудившись выделить конец предложения:

Он просыпался, дико вращая глазами.

Без комментариев осталась самая важная часть истории, в которой Юлиан, как предсказал олень, убивает родителей, но затем, что еще важнее, ведет жизнь, полную раскаяния, самоотречения и служения другим, благодаря чему становится святым, как означено в заголовке новеллы. Нет, читатель ограничился кровавой судьбой животных. Казалось, возрождение Юлиана ему безразлично.

Эразм скулил, требуя прогулки. Генри еще предстояло сделать пару звонков, к репетиции подучить роль и в лавке старьевщика раздобыть костюм. Он отложил новеллу.

Через пару дней, в послеобеденное затишье в шоколаднице, Генри вернулся к рассказу, уделив внимание всему сюжету, а не только местам, выделенным читателем. В истории имелась странная нестыковка: один ключевой вопрос завис, так и не решенный. Двойственность Юлиана, сострадательного, но жестокого, выглядела органичной для человеческой природы. Например, став разбойником, он действует жестко, но в рамках морали. Так, «он оказывал помощь поочередно — то французскому дофину, то английскому королю, то иерусалимским храмовникам, то парфянскому сюрене, то абиссинскому негусу, то калькуттскому императору». Подразумевалось, что все эти властители заслужили его содействие, и потому он вынужден расправиться с их многочисленными врагами. Оправданность кровопролития подтверждалась на той же странице: «Он освобождал народы и отворял темницы королевам, заключенным в башнях. Не кто иной, как он, убил Медиоланского змия и дракона из Обербир-баха». Тут все ясно: те, кто угнетает народы и заточает королев в темницы, мерзок не менее Медиоланского змия. В данном случае жестокость Юлиана руководствовалась нравственным компасом, и он шел по пути наименьшего зла: если уж убивать, то тех, кто заслуживает порицания — «скандинавов, покрытых рыбьей чешуей… негров с круглыми щитами из бегемотовой кожи… троглодитов… антропофагов», — нежели дофинов, королей и иерусалимских храмовников. В жестокие времена разумно пользоваться нравственным компасом. Именно тогда он необходим.

Однажды Юлиан застает в своей постели спящих мужчину и женщину; не ведая, что это его родители, которых приютила супруга, он, приняв их за жену и ее любовника, убивает прелюбодеев, но потом осознает всю чудовищность содеянного. Юлиана гложет раскаяние. Его нравственный компас сбит.

В конце рассказа сей путеводный прибор выправляется. Юлиан привечает обезображенного прокаженного, замерзшего и голодного, не только предоставляя еду и кров, но и по-христиански согревая его теплом своего обнаженного тела, когда ложится сверху, приникая «уста к устам, грудью на грудь». Прокаженный оказывается Иисусом Христом. Господь возносится на небеса, забирая с собой спасенного Юлиана, что знаменует собой победу — забрызганный кровью нравственный компас указывает точно на север. Флобер сопоставляет два виденья мира — историческое и религиозное — и присобачивает расхожий синонимичный финал: счастливый конец, спасенный грешник. В свете традиционной агиографии все разумно.

Но сюда не вписывается убийство животных. В рамках новеллы оно не получает никакого разрешения и с религиозной точки зрения зависает в непонятной пустоте. Наслаждение Юлиана от мук уничтожаемых зверей, описанное гораздо подробнее, чем убийства людей, лишь косвенно связано с его проклятием и спасением. Отшельником наш герой стал после убийства родителей, а искупление даровано ему за то, что он раскрыл свое сердце перед божественным прокаженным. Чудовищность устроенной им бойни отражена лишь в проклятии оленя. Умышленное истребление животных, о котором Спаситель ни словом не обмолвился, выглядит бессмысленной оргией. Иисус и Юлиан возносятся в вечность, а на притихшей Земле подсыхает кровь бессчетного числа убиенных зверей. Подобный финал знаменует примирение между Богом и грешником, но не гасит гнева за неотмщенных животных. Благодаря этому гневу новелла Флобера запоминалась, но вместе с тем оставляла тяжелый осадок.