Янн Мартел - Беатриче и Вергилий

То, что языком своих книг он выбрал английский, на родине вызывало легкое недоумение. Это un hazard[7], объяснял Генри. Если учишься в английской и немецкой школах, начинаешь думать на этих языках, а потом, естественно, на них и писать. Его первые творческие опусы, весьма личные и не предназначенные к публикации, были на немецком, рассказывал Генри ошеломленным журналистам. Этот язык пленил его хрусткой фонетикой, четким звучанием, головоломной грамматикой и архитектурным строем. Став амбициознее, рассказывал Генри, он понял явную нелепость того, что канадский автор пишет по-немецки. Das ist doch verrückt![8] Он переключился на английский. Колониализм — страшный бич для народа, кому он навязан, но благо для языка. Стремление английского использовать все новое и чуждое, его усердное и небрезгливое воровство слов из других наречий, его безмерный вокабуляр, сродни музейному запаснику, его безразличие к орфографии и отношение к грамматике по принципу «не тревожься, будь счастлив»[9] превратили его в цветистый и богатый язык, полюбившийся Генри. Исходя из сугубо личного опыта, он считал английский джазом, немецкий — классикой, французский — церковной музыкой, а испанский — городским шансоном. В смысле, пронзи ему сердце, и оно закровоточит французским, вскрой черепушку — извилины замерцают английским и немецким, а испанский почувствуешь на его ладонях. Но это так, к слову.

Кроме всего прочего, Генри поступил в солидную любительскую труппу. Под вдохновенным руководством режиссера актеры весьма серьезно относились к своему творчеству. Вечерние репетиции оставили самые приятные воспоминания о той поре: на пороге сбросив собственную сущность, Генри и его партнеры старательно входили в образ, дабы несуетливо вдохнуть жизнь в творения Пинтера и Ибсена, Пиранделло и Шойинки[10]. Братство беззаветно преданных лицедеев было бесценно, а стремление к вершинам и глубинам чужого, но яркого опыта — крайне поучительно, в духе большого искусства. В каждой роли Генри проживал лишнюю жизнь с ее порцией мудрости и глупости.

После переезда не раз случалось, что среди ночи он просыпался и, на цыпочках прокравшись к компьютеру, бился над книгой. Генри уполовинил эссе. В романе выискивал негожие прилагательные и наречия. Вновь и вновь переделывал фразы и целые куски. Но вопреки стараниям, книга оставалась все той же дефективной парой. Через какое-то время бесплодная тяга переделать и воскресить свое детище напрочь исчезла. Генри даже перестал отвечать на письма агента и редакторов. Сара, которая всячески поощряла его желание занять себя, мягко спросила, нет ли у него депрессии. Забегая вперед, совсем в другую историю, скажем, что со временем Сара забеременела и подарила Генри их первого ребенка — малыша Тео. С неизведанным изумлением разглядывая сына, Генри решил, что мальчик станет его пером, которым он, хороший, любящий отец, напишет прекрасную жизненную историю. Коли не суждено взять в руки иное перо, быть посему.

Как сказал учитель-музыкант, корни творчества в радости. Даже после репетиций, музыкальных занятий, музеев и хороших книг душа Генри томилась по былому счастью созидания.

Чтобы окончательно себя загрузить, он взялся за дело, которое, будучи относительно серьезнее прочих занятий, поглощало большую часть дня — поступил на работу в кафе. По сути, заведение было шоколадницей, чем и привлекло внимание Генри. Кофе здесь тоже подавали, и весьма недурственный, но вообще-то «Шоколадная дорога» являла собой паритетный кооператив, что производил и торговал шоколадом (от белого до молочного и черного) со всевозможными начинками и разнообразного вкуса, расфасованным в плитки или коробки, а также перемолотым, который шел вместе с какао-порошком и шоколадной стружкой. Фирменный продукт, изготовленный сельскими кооперативами в Доминиканской Республике, Перу, Парагвае, Коста-Рике и Панаме, пользовался все возраставшим спросом в магазинах здорового питания и супермаркетах. Шоколадница — штаб маленького, но процветающего бизнеса — представляла собой отчасти мини-маркет, отчасти заведение, где подают горячий шоколад. Здесь было славно: отделанный чеканкой потолок, сменная художественная экспозиция, хорошая (чаще латиноамериканская) музыка, много солнца в смотревших на юг окнах. Генри квартировал неподалеку и потому частенько тут сиживал, читая газету и потягивая густой горячий шоколад.

Однажды в окне он увидел объявление: «Требуется помощник». Не раздумывая, Генри обратился за местом. В работе, на которую вообще-то не имел разрешения, он не нуждался, но ему нравились владельцы «Шоколадной дороги» и их принципы. Заинтригованные хозяева взяли его на службу с жалованьем в виде небольшой доли прибыли, и вот так Генри стал пайщиком шоколадного концерна, официантом на полставки и «прислугой за все». Сару новость позабавила и удивила, но она решила, что Генри собирает материал. Вскоре он перестал смущаться незнакомцев. По правде, ему нравилась работа официанта. С одной стороны, умеренная гимнастика, с другой — возможность понаблюдать за меняющимся поведением разных людей: одиноких пьяниц, парочек, семейств и дружеских компаний. В «Шоколадной дороге» время текло приятно.

И последний мазок: из приюта для животных Сара и Генри взяли щенка и котенка, далеко не чистопородных, а просто ясноглазых и милых. Пса нарекли Эразмом, кошку — Мендельсоной. Генри было любопытно, как они уживутся. Эразм оказался озорником, но очень смышленым. Он часто сопровождал хозяина, когда тот выполнял поручения Сары. Мендельсона, славная черная кошечка, была застенчива. Если приходили чужие, она пряталась под диван.

Вот так Генри и Сара обустроились в большом городе. Они рассчитывали пожить в нем около года, наградив себя затянувшимся отпуском, но прошел год, за ним второй, а они все не уезжали и даже перестали загадывать, сколько еще здесь пробудут.

Однако прежняя писательская ипостась то и дело о себе напоминала. Ее посланники, приняв форму читательских писем, тихонько стучали в дверь сознания Генри. Письма доходили кружным путем, совершая многомесячные путешествия. Например, польский читатель писал краковскому издателю, который со временем пересылал письмо литературному агенту в Канаде, а тот переправлял его Генри. Или же британский издатель переадресовывал ему письмо читателя из Кореи и так далее.

Письма от людей всех возрастов и сословий, чей английский варьировался от самонадеянно изысканного до безупречно топорного, приходили из Великобритании, Канады, Соединенных Штатов и всех уголков бывшей Британской империи, а также из Европы и Азии. Видимо, некоторым корреспондентам казалось, что они бросают бутылку с запиской в океан. Но их усилия были не напрасны. Заботливые ветры и течения издательского мира неизменно доставляли письма читателей автору.

Отдельные послания было бы точнее назвать бандеролью. Они содержали в себе сопроводительное письмо учителя и серьезные школьные сочинения на тему романа. Или фото и статью, которые, по мнению корреспондента, заинтересуют Генри. Но чаще всего приходили обычные письма, отпечатанные или написанные от руки. Отпечатанные (набранные на компьютере) являли собой скрупулезные многословные опусы, иногда размером с небольшое эссе; написанные от руки были короче и более личные. Генри предпочитал последние. Ему нравилась индивидуальность каждого почерка: от почти машинной каллиграфии до едва разборчивых каракулей. Его всегда изумляло разнообразие обликов, какое двадцать шесть весьма условных знаков имели в живом письме. Кажется, Гертруда Стайн сказала[11], что язык — это переворошенный алфавит. Сам лист живого письма представлял интерес: порой его строки напоминали грядки на кочковатом поле, которые то растягивались, то сбивались в кучу, особенно внизу страницы, когда место заканчивалось, но автор хотел досказать нечто важное, и оттого предложения налезали друг на друга, точно корни в слишком тесном горшке. Такие письма часто сопровождались узорами и рисунками, словно предлагая обмен литературного мастерства на живописное искусство. Во многих письмах были вопросы. Иногда два или три.

Генри всем отвечал. В типографии он заказал двойные открытки размером с пригласительный билет, на лицевой части которых были отпечатаны цветные фрагменты обложек различных зарубежных изданий его романа. Открытка имела два преимущества: являла собой авторский сувенир, ценный для читателя, и вместе с тем ограничивала объем письма — две странички внутри карточки и одна на обороте. Ответ получался достаточно длинным, чтобы поблажить читателю, и достаточно коротким, чтобы поблажить себе.

Почему он всем отвечал? Потому что роман, хоть и принадлежал его прошлому, был внове для читателей, и эта свежесть впечатлений сквозила в их письмах. Отмолчаться в ответ на доброту и порыв было бы невежливо. Хуже того — это означало бы неблагодарность. Именно признательность выработала в Генри привычку еженедельно находить время, чтобы отписать своим почитателям. Оказалось, можно легко сочинить пять-шесть ответов, сидя в кафе, или во время затишья в шоколаднице, или на репетиции.