Джон Ирвинг - Покуда я тебя не обрету

Как любой нормальный ребенок четырех лет, Джек не прислушивался к разговорам взрослых. Линейное время, возможно, он и в самом деле воспринимал как одиннадцатилетний, но всю информацию об отце черпал из бесед с мамой, а не из случайно подслушанных ее разговоров с другими взрослыми. Когда она такие разговоры вела, Джек слушал невнимательно – послушает немного и забудет; настоящий одиннадцатилетний ребенок, конечно, постарался бы не отвлекаться.

А ведь с Уильямом Бернсом виделся даже Бабник Ларс, хотя татуировал его Оле – ноты не нужно было закрашивать. Все татуировки на Уильяме были черные и контурные. Оле так говорил:

– Чернота сплошная, вот как у него все.

Если бы Джек слушал Оле внимательно, он, наверное, решил бы, что папа предпочитает черную одежду. А для Алисы, наверное, слова Оле (который питал к ней нежные чувства) о черноте скорее относились к душе органиста.

Оле всем придумывал прозвища и папу Джека назвал «Партитурщик». Это его словечко Джек запомнил.

Оле нанес на левое плечо Уильяма какую-то рождественскую музыку Баха – Алиса, зная репертуар органиста, предположила, что это либо «Рождественская оратория», либо «Канонические вариации на тему рождественской службы»; казалось, к его плечу приклеился вырванный из книги кусок нотной бумаги. Еще он вывел у Уильяма над почками – татуировки в этой области особенно болезненны – длинную и довольно сложную фразу из Генделя.

– Тоже что-то рождественское, – отмахнулся Оле, когда его попросили вспомнить поточнее. Алиса решила, что ноты – из рождественской части генделевского «Мессии».

Татуоле критически отнесся к качеству двух предыдущих татуировок Уильяма – сделанных, конечно, не Биллом из Абердина, его работу Оле уважал, а пасхальный гимн на правой ляжке Джекова папы так даже приводил его в восхищение. Была и еще одна – фрагмент какого-то другого гимна, который опоясывал щиколотку на левой ноге, словно носок, у которого отрезали нижнюю часть. Там, кроме нот, были еще и слова; татуировка произвела на Ларса Мадсена такое впечатление, что он запомнил их. Эти слова пели англикане по всей планете – «Приди ко мне, дыхание Господне».

Алиса знала этот гимн наизусть – и настаивала, что это именно гимн, хотя на самом деле это просто молитва, положенная на музыку. Мама когда-то репетировала ее с Уильямом и частенько пела Джеку. Из восторженных отзывов Оле и Ларса она заключила, что татуировка – работа Чарли Сноу или Матросика Джерри; те не стали ей рассказывать, что выводили на коже у Уильяма.

Ларс не столь критически отнесся к двум «некачественным» татуировкам Уильяма, но признал, что работа «так себе» – ноты располагались на левом бедре, и мастер совершенно упустил из виду, что при движении некоторые из них налезают друг на друга.

Из этого Алиса сделала вывод, что в Торонто Уильям успел забежать к Тихоокеанцу Биллу, но позднее согласилась, что Китаец тоже мог так напортачить. А вторую ошибку на другой татуировке – когда ноты залезли Уильяму под мышку – мог допустить любой из них.

Так Джек с мамой узнали от Оле и Ларса, как продвигаются телесно-татуировочные дела у папы-Партитурщика. Как и предсказал Билл из Абердина, он в самом деле «подсел на чернила».

– А как насчет настоящей музыки? – спросила Алиса.

– Какой такой настоящей? – не понял Оле.

– Он должен где-то играть на органе, – пояснила Алиса. – Не может же он быть без работы.

Джек Бернс хорошо запомнил тишину после этой фразы, куда лучше, чем продолжение разговора. Впрочем, у Татуоле никогда не бывало по-настоящему тихо. Для начала, там круглые сутки играло радио, настроенное на какую-то поп-волну; а когда мама стала расспрашивать Оле, где ей найти Уильяма, – уже в четыре года Джек понял, что сей вопрос ни больше ни меньше краеугольный камень маминой жизни, – в салоне одновременно жужжали три тату-машины.

Татуоле изображал очередную обнаженную деву – на этот раз русалку, без «ресниц», которые так не нравились Алисе. Клиент, пожилой моряк, то ли спал, то ли притворялся мертвым, лежа без движения, в то время как Оле наносил ему на кожу контуры русалочьей чешуи на хвосте – который был не просто хвост, а синтез хвоста и женских бедер (впрочем, это Алисе тоже не нравилось).

Бабник Мадсен трудился над закраской морского змея, выведенного Оле на коже другого клиента, шведа. Змей, судя по всему, был морской удав – он душил сердце, которое грозило лопнуть.

Сама же Алиса завершала свою фирменную татуировку – иерихонскую розу. Это была неземной красоты работа, и пребольшая – закрывала всю левую сторону груди юного клиента. На Алисин взгляд, тот был слишком молод, чтобы знать, что такое на самом деле иерихонская роза. Джек, разумеется, был совсем еще ребенок, и ему просто нельзя было про это рассказывать. Мама объяснила ему, что это особая роза – в ней кое-что спрятано в лепестках.

– В этой розе кроется тайна, – сказала Джеку Алиса.

Кроется в этом цветке другой цветок – женский; если внимательно смотреть на иерихонскую розу и знать, что ищешь, в лепестках обнаружится влагалище. Как Джек узнал позднее, чем качественнее сделана работа, тем тяжелее влагалище заметить, – но если работа на самом деле мастерская, то как только ты влагалище нашел, оторвать от него взгляд совершенно невозможно.

Стало быть, одновременно жужжали три тату-машины, так что в салоне было довольно шумно – добавим сюда радио и стоны юноши, на котором расцветала роза. Алиса его предупредила, что татуировка на ребрах – болезненная, боль пронизывает весь бок и плечо.

Но когда мама произнесла «не может же он быть без работы», Джеку показалось, что электричество выключилось; даже радио замолчало.

Как так получилось, что три татуировщика, не подав друг другу никакого сигнала, отпустили педали своих машин? Так или иначе, машины заглохли, ток чернил остановился, боль развеялась. Старик-матрос вышел из комы и стал разглядывать незаконченную русалку у себя на бицепсе. Швед, которому раскрашивали змея, душащего сердце, – которое, конечно, располагалось прямо над его настоящим сердцем – вопросительно глянул на Ларса. Стонущий юноша задержал дыхание – как там, скоро ли конец его мучениям, скоро ли расцветет иерихонская роза?

Тут снова заиграло радио. Джек узнал рождественскую песенку – датский язык его не смутил. Ответа на вопрос Алисы так и не прозвучало. Она повторила:

– Уильям должен где-то играть на органе. Не может же он быть без работы.

– У него была работа, – ответил Татуоле, сделав ударение на «была».

Джек подумал было, что они с мамой снова опоздали, но совсем запутался, когда мама ничем не выразила разочарования и снова включила тату-машину, продолжив укутывать половые губы в лепестках розы. Юноша снова застонал, старик-матрос снова закрыл глаза (он никуда не спешил), обреченный на закраску Ларс вернулся оказывать змею помощь в удушении сердца.

По стенам у Татуоле висели шаблоны и рисунки. На жаргоне татуировщиков такие наборы назывались «блестки». Джек занялся разглядыванием «блесток», а Оле повел рассказ о беглом папе. Тут-то Джек и отвлекся.

– Он играл на органе в Кастелькиркен, – сказал Оле. – Правда, он там был не главный.

– Помощник органиста, надо полагать, – поддакнула Алиса.

– Типа подмастерья, – вставил Ларс.

– Ну да, но он был хорош, – продолжил Татуоле. – Я никогда не слышал, как он играет, но я слышал, как люди говорили, что слышали его и что музыкант он великолепный.

– Кстати, и бабник порядочный, как я слыхал… – начал было Ларс.

– Не надо при Джеке, – напомнила ему Алиса.

Джек тем временем заинтересовался той частью «блесток», которую у Татуоле называли «Грехопадение». Здесь висели татуировки, изображавшие различные способы, какими мужчины опускаются на дно, – игральные кости, алкоголь и женщины. Мальчику больше всего нравился бокал для мартини, в котором плавала женская грудь, сосок торчал из мартини, словно оливка, а в соседнем бокале таким же образом плавала голая женская задница. На дне бокала вместо кусочков льда лежали две игральные кости.

У Джековой мамы была и собственная шикарная татуировка на ту же тему – обнаженная женщина, как обычно, спиной, пила вино из полупустой бутылки, а в другой руке, обращенной ладонью к зрителю, лежали две игральные кости.

– Ага, значит, в Кастелькиркен возникли проблемы? – спросила Алиса.

Бабник Мадсен завистливо закивал.

– Не надо при Джеке, – сказал Татуоле.

– Понятно, – сказала Алиса.

– Не хористка, – продолжил Оле. – Прихожанка.

– Юная жена военного, – сказал Бабник Ларс, но, наверное, Джек неправильно его расслышал; он все так же зачарованно смотрел на сосок, торчащий из мартини, словно перед ним была не картинка, а кино, и не заметил, как Алиса бросила на Ларса взгляд все с тем же значением «не надо при Джеке».

– Так, значит, он уехал? – спросила Алиса.