Жан-Луи Кюртис - Мыслящий тростник

И еще западный мир разлагается в болтовне. Если, проснувшись утром, Марсиаль чувствовал потребность перезарядить батарейки своего раздражения, не было ничего проще: стоило только повернуть рычажок транзистора и прослушать одну из утренних передач, которую радио посвящает Духовной жизни. В этой передаче Вадиус, Триссотен и Филаминта, самонадеянные, безапелляционные, спорили до одури, до хрипоты, перебивая друг друга, вырывая друг у друга микрофон… Тридцать миллионов французов — жертвы стремления повысить свой культурный уровень — узнавали, например, что Расин «не тянет» в сравнении с неким молодым драматургом, чья первая пьеса — великолепный набор звукоподражаний, издаваемых раздетыми догола актерами, — была накануне представлена в одном из кафе-театров, или (к примеру) что имя Андре Жида уже не звучит, потому что этот писатель не признавал марксизма и даже не подозревал о существовании структурализма… Однако то, о чем рассуждали эти люди, еще полбеды. Тон этих говорунов раздражал Марсиаля куда больше, чем интеллектуальная безответственность их речей. Послушав минут десять передачу, которую радиостанция «Франс-Кюльтюр» передавала между восемью и девятью утра, Марсиаль чувствовал, что у него разливается желчь. Стало быть, предстоял горячий денек.

Так и бывало. За утро мадемуазель Ангульван приходилось выдерживать две-три словесные атаки мсье Англада, от которых у нее перехватывало дух. Возникали они по любому пустяку. Достаточно было, например, несчастной секретарше употребить какой-нибудь термин или выражение, заимствованные из философского или технического языка или из дешевого журналистского жаргона, который газеты и радио распространяют среди широкой публики («отчуждение», «медитация», «событийность», «конкретизировать», «объективизировать», «закомплексовано», «структура», «контактироваться», «фильм где-то гениальный, где-то глупый», «он настроен в плане»), а она любила щеголять этими словечками, Марсиаль, закусив удила, тут же накидывался на нее:

— Вы что, не умеете грамотно говорить по-французски? Слово «где-то» означает «в каком-то месте». Что значит «где-то гениальный»? — Или: — Почему вы говорите «структура» вместо «форма»? Насколько мне известно, вы не математик. «Событийность»! Скажите, до чего же изысканно… Может, изъясняясь на этом жаргоне, вы рассчитываете быть оригинальной? Должен вас огорчить, моя милая, дело обстоит как раз наоборот — в наши дни так говорят все полуобразованные люди. Не знаю, есть ли у вас честолюбивое намерение блистать, но, если есть, для этого надо «где-то» обладать соответствующими данными (что, съела — получай свое «где-то»!), и, поверьте мне, начинать надо с культуры речи.

Раздражительность Марсиаля облеклась в извращенную форму духа противоречия. Он способен был ругать или защищать все, что угодно, даже если это шло вразрез с его собственными убеждениями, лишь бы ошарашить противника. Он был реакционером с прогрессистами, революционером с консерваторами. Так, например, стоило кому-либо из его сослуживцев высказаться против университетских беспорядков, и Марсиаль метал громы и молнии в защиту бунта молодых:

— А почему бы им не бунтовать против нас? Вы находите, что мы, отцы, с нашей мелкобуржуазной, потребительской моралью являем собой привлекательное зрелище? Не хочу вас обижать, Дюкурно, но все-таки полюбуйтесь-ка на себя в зеркало и подумайте, может ли ваша физиономия внушить двадцатилетним юношам пылкое желание быть на вас похожим? Напрасно вы зеленеете, то же самое можно сказать и про меня: когда я бреюсь по утрам, я вполне понимаю, что у моего Жан-Пьера нет ни малейшего желания быть на меня похожим. И дело вовсе не в том, что мы такие уж старики, а в том, что мир, который мы уготовили нашим детям, — это мир стариков… Вечная забота о внешних приличиях, о положении в обществе, о пенсии, тяга к устойчивости, не говоря уже о том, что мы наркоманы телевизора и иллюстрированных журналов, что мы, как дураки, в рабстве у своей машины и гнусно пассивны в политике. Словом, мы являем собой образчик выродившегося человеческого типа, какого еще не знала история. И вам хочется, чтобы наши дети приняли систему, которая сделала нас такими? Да откройте же глаза, Дюкурно. Не бойтесь взглянуть в лицо правде. Надеюсь, им удастся разрушить нашу систему. Если вообще для рода человеческого есть хоть какая-то надежда выжить, то она только в этом — в насилии бунтарей и в отказе хиппи. Будь мне двадцать лет, я помышлял бы только об одном — как разрушить это общество жалких мокриц, в которых мы превратились. Да-да, Дюкурно, — в жалких мокриц!

Но если в словах мадемуазель Ангульван случайно проскальзывала тень симпатии к ярым венсеннцам, Марсиаль, как кобра, раздувал шею и, шипя, выпускал поток ядовитой слюны:

— Бедная моя девочка, любить их очень благородно с вашей стороны, ведь вы воплощаете собой самый ненавистный для них тип: троцкиствующую салонную дамочку… Тип этот не нов. Ему уж по меньшей мере лет шестьдесят. Лично, мне вы такой нравитесь… Но для маоистов из Венсенна, в дни массового истребления буржуазии, ваша головка будет одним из самых почетных трофеев наряду с головами генералов, епископов, банкиров и академиков. Мисс Снобисточка, капризная барынька! Не завидую вам, когда они окажутся у власти. Если они вас изнасилуют, беда еще не так велика, но им это и в голову не придет, потому что, во-первых, они пуритане, а во-вторых, за это время вы станете, пожалуй, староваты. Нет, вас не изнасилуют, куда хуже — вас пролетаризируют. Ни тебе верховой езды, ни бриджа, ни виски. Изволь трудиться, и на сей раз без дураков. И не уверяйте меня, что вы будете очень довольны, — все равно я вам не поверю.

Точно так же его заносило то в одну, то в другую сторону при обсуждении всех прочих вопросов. Предположим, кто-то сочувственно заговаривал о сексуальной свободе — Марсиаль тут же объявлял себя ревностным поборником чистоты нравов.

— Ну, конечно, если, на ваш взгляд, полное отсутствие всякой узды — это благо, понятно, что вы ратуете за такую свободу. Если, по-вашему, распущенность, сожительство всех со всеми, всеобщая разнузданность могут спасти мир — что ж, тут возражать трудно. Но лично я не разделяю этой точки зрения, больше того, я держусь прямо противоположного мнения. Дело вовсе не в том, что я защищаю семью, религию или установленный порядок. Просто я считаю, что половая распущенность разъедает человеческое достоинство, как кислота разъедает металл. Мужчина, который думает только о любви, — с убеждением заявлял он (будто сам он думал о чем-то другом), — всегда плохо кончает. Да и можно ли его вообще назвать мужчиной? Вам это, наверное, не приходило в голову, потому что нынешнее понятие мужественности… Но когда я гляжу на наших многочисленных юнцов, у меня просто душа болит. Я их не осуждаю, бедняжек, вовсе нет, это наше общество сделало их такими, но, положа руку на сердце, что эти милые куколки будут делать в завтрашнем мире?.. Взгляните на маоистский Китай, на мусульманские страны: они не проповедуют сексуальной свободы, потому что знают — она может превратиться в новое рабство, как это вскоре случится у нас. Только обуздание страстей приводит к великим свершениям, — заключал он елейным голосом проповедника.

Но стоило кому-нибудь высказаться против распущенности современных нравов, стоило господину Дюкурно осудить подчеркнутое женоподобие нынешних молодых людей, и Марсиаль снова начинал бушевать.

— Вы, может, предпочли бы вернуться к добрым старым временам, когда за супружескую измену карали тюрьмой, а за разврат сжигали на костре? Много сотен лет Эрос был в загоне. Сразу видно, Дюкурно, что вы никогда не читали Маркузе. Вы понятия не имеете о том, что сексуальное угнетение связано с капиталистической эксплуатацией. Так вот, знайте же, что дело обстоит именно так. Можете поверить мне на слово. Я утверждаю это по собственному опыту. Мы с вами живем в XX веке, в технократической Франции, при У Республике, мы служим в страховой компании «Дилижант», и общество лишает нас возможности нормально удовлетворять наши инстинкты. Мы с вами кастраты, Дюкурно! Понимаете теперь, почему я обеими руками приветствую сексуальную революцию? Вы боитесь, что все запреты рухнут и эротизм все захлестнет? Тем лучше. Наконец-то человек развернется во всю свою мощь. Вы считаете, что повсюду воцарится содом? Ну и что ж? Вам-то что до этого? Вряд ли вам так уж часто приходилось отбиваться от любовных домогательств этих господ. Так вот, они вас не трогают, и вы их не трогайте. Либерализм. Терпимость. Вспомните Сократа, Микеланджело, маршала Тюренна… Как бы то ни было, людей на земле слишком много. Бурно увеличивающуюся рождаемость надо обуздывать любой ценой. Если ее не обуздать, Дюкурно, знаете, что нас ждет? Через сто лет на каждого будет приходиться квадратный метр жизненного пространства. Один квадратный метр!.. Поразмыслите об этом, и, может, вы станете относиться терпимее к сексуальным нонконформистам.