Жан-Луи Кюртис - Мыслящий тростник

Так Марсиаля бросало из одной крайности в другую, в зависимости от настроения, времени и от противника. Конечно, занятый поисками истины, он убедился в том, как относительны человеческие суждения, как зыбки верования и доктрины. Aequanimitas[21] — одно СТОИТ другого. Когда Марсиаль накидывался на своего собеседника, ему было важно не торжество истины, а самоутверждение и разгром противника. Он упивался словами. Тешился тем, что шокирует других, дерзость опьяняла его, как вино.

И конечно, Юберу этот приступ боевого задора обошелся дороже, чем другим.

В жизни Юбера произошли неожиданные события — скандал, в предчувствии которого он совсем занемог от страха, так и не разразился. Поползли, однако, какие-то слухи, сплетни. Некоторые газеты, набившие руку на такого рода информации, заговорили о каких-то «вечерах» для избранного общества, в которых принимали участие представители парижского света, обожавшие «сладкую жизнь». Были даже названы имена — имя оказавшегося в списке Юбера Лашома было наименее громким. Последствия сказались немедленно: за сорок восемь часов курс светских акций Юбера стремительно подскочил вверх, точно при биржевом буме. Его телефон звонил не умолкая. Благодатным ливнем хлынули приглашения. Юберу пришлось купить новую записную книжку. Он помолодел лет на десять.

Этот поворот событий еще укрепил благоприобретенную мизантропию Марсиаля. Так вот какой ценой в наши дни достигается успех — надо, чтобы твое имя связывали с понятием избранности, исключительности, шикарности, пусть даже при весьма двусмысленных обстоятельствах.

— Что ж, — говорил он Юберу. — К счастью, в конечном счете тут ты не угадал. Ты боялся, что придется подать в отставку, и предусмотрел все, кроме триумфа. Полагаю, ты больше не помышляешь о монастыре?

— Дорогой мой, это же был бред! Но я и в самом деле должен признаться, что такой развязки не ожидал. У меня и так был довольно широкий круг знакомых, но теперь меня буквально рвут на части.

— И все сотому, что ты оказался продувной бестией — похитрее других. В странную мы живем эпоху.

— Да, но ведь это, знаешь, не ново. Не помню уж, кто из критиков говорил по поводу скандальных любовных связей Виктора Гюго: «Во Франции можно встать на ноги из любого положения — даже с дивана».

— Для тебя диван оказался трамплином.

Юбер сиял. Он перечислял имена и титулы своих новых знакомых.

— И ты называешь ее Ваше высочество? — спросил Марсиаль.

— Ну конечно. Это же ее титул. Она носит его по нраву.

— Пусть так, но как можно в наши дни обращаться к кому-то — Ваше высочество?

— Это так же просто, как сказать «мадам».

— Я бы не мог.

— Почему, скажи на милость?

— Я бы чувствовал себя лакеем. Пусть бы еще это был титул, связанный с какой-то должностью. Но твое Высочество никакой должности не занимает.

— Но это же наследственный титул! Ее предки были королями!

Марсиаль вдруг почувствовал непреодолимую ненависть к дворянским титулам. У нас ведь демократия — не правда ли? Так что же означают эти допотопные выкрутасы, напоминания о старом режиме, основанном на божественном праве королей, заносчивости феодалов и гнусном лакействе мещан во дворянстве? Марсиалю припомнилось, что из его однокашников в школе больше всех выкаблучивались именно поклонники Морраса. Верность королю восполняла этим неимущим разночинцам ущербность их социального положения. Он вспомнил также, что еще в ту пору осыпал их насмешками.

— Предоставил бы ты лучше лакеям, — наставлял он Юбера, — обязанность титуловать Высочеством особу, вся заслуга которой — что ее предок сидел на троне. Ладно, не стану распространяться на эту тему — Бомарше еще до меня подвел под ней черту. Бог свидетель, и так-то нелегко уважать своих ближних, обыкновенных мужчин и женщин. Не хватало еще уважать их за титул, на который они и права-то больше не имеют!

— Но в конце концов, ведь называл бы ты посла «ваше превосходительство», министра — «господин министр», генерала в отставке — «господин генерал»…

— Я называл бы их всех — «мсье», — непримиримо объявил Марсиаль. — Все титулы — самозванство, — продолжал он, прекрасно сознавая, что сам не верит в свои слова, и яростно себя подхлестывая. — Пожалуй, для меня один из самых веских доводов в пользу коммунизма тот, что при коммунистическом строе все называют друг друга «товарищ» и обращаются друг, к другу на «ты». А кстати, я отныне так и буду делать. Буду всем тыкать. И начну с генерального директора Компании. В конце концов, мы четверть века работаем вместе.

И в самом деле, на следующий же день почтенный генеральный директор компании «Дилижант», седовласый, седобородый господин семидесяти лет, с удивлением услышал, как его коллега обращается к нему на «ты». Человек снисходительный, благовоспитанный и немного старомодный, он объяснил эту внезапную фамильярность отчасти пылкостью южного темперамента, отчасти всепроникающим духом протеста. В его глазах южная непосредственность смягчала развязность протеста, и он великодушно примирился с этими новыми служебными отношениями.

Марсиаль не выносил теперь высокопоставленных лиц, тех, кто всерьез относится к своей особе и почитает существующий строй. В социальной иерархии он усматривал одну лишь зловещую клоунаду. «Ценность человека определяется тем, что он собой представляет, а не его положением в обществе. Положение в обществе и достоинства, как правило, не совпадают». Стоило произнести при нем: «весь Париж», «сливки общества», «very important persons»[22] или «избранная натура», «человек из породы вожаков», «большой барин», «звезда первой величины» (в театре, на экране), и он извергал потоки сарказмов.

— Да как вы, Дюкурно, можете всерьез употреблять такие смехотворные выражения? Надеюсь, вы не питаете почтения к этим паяцам? Бедный мой друг, подлинная элита, если только она существует, невидима. Ее не знают. Она не носит ярлыков… Я знавал таких «вожаков» в полку и во время войны. Хорошенькие же это были образчики морали!.. А как можно называть «звездой первой величины» актрисулю, которой пришлось пройти через постель пяти десятков режиссеров, чтобы стать премьершей. Жалкое же у вас представление о том, что такое подлинное величие женщины…

— Ты смешон, Юбер! Каждый раз, когда ты произносишь: «сливки общества», у тебя такой вид, будто ты осеняешь себя крестным знамением при виде святых даров.

Марсиаль находил едкое наслаждение в том, чтобы унижать чванливых и самодовольных людей.

— Представь, — рассказывал он Дельфине, возвратившись как-то с обеда у генерального директора, — я сделал забавное открытие: в наши дни в обществе нельзя говорить о смерти — это неприлично. За столом кто-то сказал, что следующая мировая война разразится в начале XXI века… Этакий, знаешь, светский попугай из тех, что всегда обо всем осведомлены, и вид у них такой, будто они получили доверительные сведения с самых верхов… Я, конечно, сказал, что сидящим за столом от этой войны будет ни тепло, ни холодно… Сама посуди — младшему из нас стукнуло сорок пять. Так вот представляешь, я почувствовал, что всех покоробило.

— Но ты и в самом деле допустил бестактность. Людям не первой молодости не следует напоминать об их возрасте.

— Ладно, допустим, я был неправ… Но меня поразили их вытянутые физиономии. Они молча переглянулись. Ей-богу, скажи я какую-нибудь грубость, они оскорбились бы меньше. И знаешь почему? Вовсе не потому, что я напомнил им, что в 2010 или 2020 году их уже не будет на свете. Это они и сами знают. А потому, что, напомнив им это публично, я… как бы это выразиться… подорвал их авторитет, понимаешь? Их значение. Авторитет и значение, какие они себе приписывают. Я вроде бы вытащил из-под них стул, когда они собирались сесть, и они плюхнулись задом на пол. Звания, титулы, почести, богатство, положение — фьюить! Все к черту! Всех ждет одно. Пляска смерти. А с этим нынешние люди не желают мириться. И сразу ты для них хам, грубиян… Зайдет речь о сексе — милости просим, тут никаких запретов нет. Можешь говорить любые непристойности — это никого не шокирует. Возьми, например, мою секретаршу, мадемуазель Ангульван — она с такой же легкостью произносит слово «бордель», с какой ее бабка говорила «будьте здоровы», когда кто-нибудь чихал. Завтра актрисы будут крупным планом показывать свой зад по телевизору и обойдутся даже без стыдливого белого квадрата на экране. Но смерть, — о, нет, это совсем другое!.. Человеку воспитанному о ней говорить возбраняется. Вот это непристойность. Единственное, что еще считается непристойностью.

За педелю до пасхи среди газетных объявлений Марсиалю случайно попалось на глаза имя — мадам Астине. Он сразу вспомнил пышнотелую красавицу, которая во время заупокойной мессы по Феликсу так отвлекала его мысли. За истекшие пять месяцев в его памяти ни разу не всплыло ни имя, ни внешность этой особы. Да и о Феликсе Марсиаль тоже не вспоминал. В том, что теперь он вдруг наткнулся на имя мадам Астине, Марсиаль увидел какое-то таинственное знамение. В былые времена в его родных краях многие верили, что мертвые страдают, когда их предают забвению, что они стараются поддерживать с нами связь, посылают нам весточки, которые надо уметь истолковать. Марсиаль, человек здравомыслящий, не разделял этих суеверий, но теперь, когда ему вдруг очень захотелось увидеть эту женщину, поспешил лицемерно объяснить свое любопытство данью памяти друга. «А ведь и правда, я совсем перестал думать о бедняге Феликсе. Ни разу не отнес цветов на его могилу — даже в День поминовения, а ведь это было всего две недели спустя после его смерти. Что за страшная душевная черствость! Я сознательно избегал вспоминать о нем, потому что затаил на него обиду — считал, будто он виноват в том, что жизнь меня обокрала… Бедняга Феликс! Это он-то, который так меня любил!.. Ладно. Заглажу свою вину. Пойду к этой женщине, которая наверняка тоже его любила. И мы помянем его добрым словом».