Сара Груэн - Уроки верховой езды

— Я именно так и хотела поступить, но тут все понеслось…

— А вот этого вы никогда, слышите? Никогда!.. Никому и ни при каких обстоятельствах не говорите! — строго произносит Норма. — Поняли?

— Да, я понимаю. Я не скажу. Ну ладно, а дальше что? Как мне его обратно заполучить?

— Кого, Гарру? Ну, это вам навряд ли удастся…

— Почему? Это же мой конь. Я его законно купила.

— Начнем с того, — говорит она, — что центр по спасению не являлся его собственником, то есть и право владения не мог вам передать.

— Но это же чушь…

— Не чушь, а закон. Который распространяется на любое краденое имущество. Тому, кто в итоге купил его, просто не повезло.

— Значит, я его выкуплю у того, кому он теперь принадлежат. Кто владелец?

— С этим пока ясности нет. Он должен был бы достаться страховой компании, но если они засудят Маккалоу из-за мошенничества со страховкой, лошадь перейдет обратно к нему. Сейчас Гарра стоит на полицейской конюшне. Он является уликой, подкрепляющей обвинение.

Голова у меня идет кругом.

— Я им позвоню…

— Как ваш юридический консультант — не советовала бы.

— Почему?

— Потому что ваше положение до сих пор сложное. Стоит ли гусей дразнить?

— Мне надо обязательно им позвонить…

Она вздыхает. Люди часто вздыхают, общаясь со мной.

— Только, прошу вас, будьте очень, очень осмотрительны при разговоре. Не наседайте на них, а то как бы опять в полицейском участке встретиться не пришлось.

— Я постараюсь…

— И вот еще что, Аннемари. Ради всего святого, не упоминайте, что собирались увезти Гарру. Не говорите, хорошо?

— Хорошо, — обещаю я сокрушенно.

— Привет…

В дверях денника Гарры стоит Дэн. Темный силуэт против света, льющегося снаружи.

— Привет, — отвечаю я.

Я сижу на корточках, прислонившись к дальней стене, и чувствую себя очень несчастной.

— Тебя твоя мама искала, — говорит Дэн.

Я шмыгаю носом, провожу пальцем под глазами.

Какое-то время Дэн смотрит на меня, потом входит и тоже опускается на корточки. У противоположной стены.

— Я до тебя дозвониться пыталась, — говорю я примерно через минуту.

Он отвечает:

— Я был очень занят.

Дэн слишком вежлив, чтобы продолжать. А я — слишком измотана, чтобы на чем-то настаивать.

— Я в полицию звонила, — говорю я.

— Да? И что они?

— Да все то же. Они типа не предъявляют мне обвинения, но я все равно типа преступница, которой не положено ничего знать.

Он глядит на меня с непроницаемым видом, потом опускает голову, словно на полу обнаружилось нечто очень интересное.

— Я им тоже звонил, — говорит он наконец.

— И что удалось выяснить?

— Сказали, что весь конфискат обычно выставляют в конце года на аукцион, но в данном случае надо учитывать особые обстоятельства…

— Какие особые обстоятельства?

— Ну, во-первых, это живое животное. А во-вторых, Маккалоу живет в Нью-Мексико, так что и суд там будет. Может, туда и Гарру перевезут.

Я смотрю мимо него на темные шероховатые вертикальные доски. Глаза режет, точно песком, я без конца смаргиваю.

— Похоже, — говорю я, — тебе они куда больше рассказали, чем мне.

Он отвечает:

— Может, и так, но все равно я мало полезного разузнал. Разве что попросил их дать мне знать, если что-то изменится.

Я смотрю на свои руки — больше нет кольца. Я не знаю, что еще сказать.

Дэн поглядывает на часы, потом снова на меня.

— Уже пора, — говорит он. — Время ехать. Ты в порядке?

Я молча киваю. Он встает и подходит ко мне, протягивая обе руки. Я беру их, и он ставит меня на ноги.

Я вытряхиваю конюшенную пыль из новенького черного платья, и мы идем к дому.

Вот оно, завершение всех земных дел. Итог всех наших стремлений. Деревянный ящик над раскрытой могилой…

Я никогда не присутствовала на похоронах. Такая вот я ходячая аномалия. По глупости я ожидала, что гроб опустят вниз могильщики. Люди с каменно-неподвижными лицами, которые встанут по трое справа и слева и будут медленно отпускать веревки, пока гроб не ляжет на дно.

Вместо этого гроб с телом отца покоится на двух синих поперечинах, его удерживает прямоугольное устройство, установленное над могилой.

Невозможно поверить, что это он там, внутри… Еще трудней мысль о том, что все, делавшее его моим папой, — его душа, его сущность — улетучилось неизвестно куда. Знать бы куда. Рассеялось ли, подобно завитку дыма? И если так, то сразу это происходит или постепенно? А может, душа еще здесь, витает рядом с оставленным телом? Понимает ли папа, что происходит? Может, он с ума сходит, запертый в темноте? Может, нам выпустить его оттуда?..

Священник поет, негромко выводя красивый мотив:

— In paradisum deducant te Angeli; in tuo adventu suscipiant te Martyres…

Рядом со мной стоят Мутти и Ева. Хмурый Дэн — по ту сторону. С нами здесь еще дюжины три человек. Существенно меньше, чем было на заупокойной службе.

Я даже удивилась, сколько народу пришло. Мутти и папа никогда не отличались общительностью. Они не устраивали вечеринок, не состояли в клубах, а всей родни — какие-то дальние кузены в Австрии. И вот поди ж ты…

— Dominus Deus Israel: quia visitavit et fecit redemptionem plebis suae. Et erexit cornu salutis nobis, in domo David pueri sui. Sicut locutus est…

Господи, гроб начинает опускаться. Моего папу поглощает земля. Я затаиваю дыхание, чтобы не закричать: «Стойте, стойте! Что вы делаете!..»

Я удерживаю воздух в легких и сосредотачиваюсь на том, чтобы стоять неподвижно…

Гроб продолжает уходить вниз, медленно, плавно, пока полированная крышка не исчезает из виду.

Вот его и не стало. Совсем…

Я все не могу объять эту мысль. Как это может быть, чтобы кого-то — не стало? Ну то есть в теории мы все понимаем, что жизнь — это дуга. В детстве мы стартуем по восходящей, переживаем высший взлет — и медленно идем вниз. А там и кончина.

Вот только применить эту теорию к папе…

Я видела серебристые от старости фотографии из его детства. Пухленький малыш, заразительно улыбаясь, бежал по лужайке в матерчатых подгузниках и белых пинетках. Я просматривала газетные вырезки и фотографии из дней его жокейской славы. Я помню его как родителя: суровым, немногословным, крайне скупым на похвалу. Вместо того чтобы восхвалить меня до небес за что-нибудь правильное и удачное, он, бывало, лишь чмокнет в лоб — вот и все. Я помню, как он стучал в мою дверь еще до рассвета, громко хлопал в ладоши и кричал: вставай, пора за работу! В середине дня у меня бывал трехчасовой перерыв на школьные уроки с личным наставником, но все остальное время я проводила в седле. Я ездила и ездила, то на одной лошади, то на другой, и вечером у меня еле хватало сил дотащиться до дому. Я была несчастной и одинокой. У меня над головой словно бы постоянно висела черная туча, не дававшая пробиться солнечному лучу…

…Пока не появился Гарри. Гарри сразу все изменил. С ним я впервые ощутила настоящую страсть к тому, чем занималась. Если раньше меня не загнать было на лошадь, то теперь — не стащить. Правда, папы больше не было рядом, чтобы меня терроризировать. Он отправил меня тренироваться у Марджори.

Теперь я со стыдом вспоминаю, как радовалась, что родители отослали меня… Марджори гоняла меня безо всякой пощады, но и нахваливать не забывала. Как я лезла из кожи, чтобы ей угодить! Как я ею восхищалась! Я чувствовала себя узником, выпущенным из тюрьмы. В моей жизни у Марджори было лишь синее небо, холмы вдоль горизонта… и огромная полосатая лошадь. Все ли дети так отчаянно рвутся из дому? Не знаю, просто, черт подери, папа мне действительно продохнуть не давал…

И вот я стою у его могилы и тщетно пытаюсь уразуметь — как прежний моложавый папа, больше напоминавший строевого сержанта, превратился в старика, даже защищавшего меня от Мутти?.. А от меня самой — Еву, в той истории с татуировкой?..

Я смотрю на разверстую могильную яму…

— …misericordiam cum patribus nostris: et memorari testamenti sui sancti, — произносит священник.

Торжественно оглядывается и продолжает по-английски:

— Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек…[4]

Я надеюсь на это. Истинно верующей меня не назовешь, но я надеюсь. Может, эти мысли сами по себе меня обрекают на вечную гибель. Тут я ничего поделать не могу. Ну нету во мне того, что требуется для веры.

Теперь нам предстоит прочитать молитву. Притом молча — предполагается, что мы произнесем ее мысленным хором. Я вспоминаю первые слова, запинаюсь, путаюсь… И не могу продолжать.

Движимая каким-то неведомым чувством, я дотягиваюсь и беру Мутти за руку. Я закусываю губу, поскольку очень боюсь, что она меня оттолкнет, но при первом же прикосновении она крепко стискивает мою кисть. Холодные костлявые пальцы хватаются за мои с такой силой, что кольца впечатываются в кожу. Я задерживаю дыхание и закрываю глаза.