Алиса Бяльская - Легкая корона

— Пей. Это святая вода.

— А со спичками что делать?

— Глотай. — Она посмотрела мне в глаза так, что я, ни слова больше не сказав, взяла банку и начала пить, И ничего, даже не подавилась.

— Будет, — она забрала у меня банку, — остальное выпьешь ночью, перед сном.

Лукерья тяжело опустилась на ларь. Она побледнела и еще больше осунулась. Казалось, она едва дышит.

— Подсоби-ка дойти до печи. Лягу, похвораю.

Она была маленькая и легонькая, как пушинка. Откуда у этой полуживой старухи взялись силы вот так махать тяжеленным топором, я не представляла. Мы с Пален уложили ее на печь.

— Сколько я вам должна? — спросила я.

— Дай, сколько не жалко.

— А что теперь делать? Я должна еще раз приехать? — Я протянула ей купюру, и она убрала ее в карман.

— Это как знаешь. Чирий завтра пройдет, а вот если хочешь горю своему помочь, то приезжай. Да только денег не приноси, а принеси продуктов, я сильная должна быть, чтоб приворожный заговор делать.

Мне захотелось поскорее оказаться на свежем воздухе. Меня пугала эта старуха, которая читала меня как открытую книгу. Через три часа, добравшись до Преображенки, я без сил повалилась на кровать. Потом вспомнила, что надо выпить воду со спичками. Проглотив содержимое залпом, я, как была, в одежде, мгновенно заснула.

Я проспала почти сутки, когда проснулась, уже было темно. Ничего не болело. Я протянула руку, чтобы нащупать свой фурункул, но ничего не почувствовала. Подойдя к большому зеркальному шкафу, я стала рассматривать свою задницу. Она была гладкая и розовая, как у младенца. Фурункул исчез без следа, как будто его там никогда и не было. Я поняла, что переломалась. Теперь надо было возвращаться домой и пытаться наладить новую жизнь.

Внутри все болело, спать я не могла, есть тоже. Плакать не получалось. Мне казалось, что внутренности у меня закипают от бешенства. Нервы были напряжены до предела. Любые признаки жизнедеятельности моих близких доводили меня до исступления. Я лежала на диване и слушала музыку на максимальной громкости, чтобы заглушить звуки их голосов. Пару раз они заглядывали ко мне и просили сделать тише.

— Закрой дверь! — орала я в ответ. Они уходили.

Вечером отец, который в последнее время, как назло, стал проводить много времени дома, захотел посмотреть телевизор, который стоял у меня в комнате. Я, конечно, не хотела его пускать. Несмотря на мои протесты, он вошел в комнату и решительно выключил наконец мой «Шарп», изрыгавший последний альбом «Гражданской обороны». Мама, всегда принимавшая мою сторону в наших с ним спорах, на этот раз поддержала отца. Она подошла и включила телевизор.

— Сева, садись, смотри. А ты прекрати свои истерики немедленно! Нам это совершенно не интересно. Отец имеет право вечером посмотреть телевизор.

— Убирайтесь из моей комнаты!

Я упала на диван и завыла.

Совершенно перевернутые, они вышли из комнаты. Я услышала, как отец говорит маме:

— Она сумасшедшая, она совсем сумасшедшая, бедная девочка. Но она моя дочь, и я буду с ней, несмотря ни на что.

Я кое-как оделась и выскочила из квартиры, шибанув дверью так, что известка посыпалась.

Я моталась по улицам и обдумывала, что можно с собой сделать. Вешаться не подходило, потому что для этого нужно было правильно завязать петлю; в противном случае, я знала, ничего не выйдет. Глеб вешался и упал, его потом две недели или месяц держали в Ганушкино. В училище Леха Назаров решил повеситься от несчастной любви, когда мы всей компанией отдыхали в доме отдыха «Абрамцево». Он привязал себя ремнем к батарее, петля развязалась, и мы его откачивали, ну и били параллельно за такое сучье по отношению к нам поведение. Он нам весь Новый год испоганил, гад. В общем, вешаться не подходило. Лучше всего было застрелиться, как отец Нади Перовой, который ушел в соседнюю комнату, когда вся семья сидела за обеденным столом, снял носок, приставил дуло ружья к подбородку и большим пальцем ноги нажал на курок. Ву-хх, мозги на потолке. Надя, кажется, так никогда и не пришла в себя окончательно. Но у меня не было никакого доступа к огнестрельному оружию. Я пожалела, что не живу в Америке, вот там лафа, зашел в лавку, купил револьвер (револьверы меня всегда привлекали больше всего) и пустил себе пулю в лоб. Можно было поехать на Преображенку, налить ванну и вскрыть себе вены. Говорят, когда в воде, то резаться совсем не больно. Но пример Божены и Марины, резавших себя не один раз, говорил о том, что это ненадежный способ. Пройдет много времени, пока вытечет достаточно крови, а тебя между тем могут и найти. Мила, Глебова сестра, решила капитально все сделать. Отправила всю семью на дачу, подождала немного, а потом вскрыла себе вены. Так Глеб что-то почувствовал, вернулся домой, выломал дверь и вытащил ее.

Надо было придумать что-то быстрое и желательно безболезненное. Например, броситься под машину. Но может и не задавить насмерть, а только покалечить. И потом, жалко водителя той машины — его потом еще ни за что в тюрьму могут посадить, и вообще он будет мучиться всю жизнь, что человека задавил. Лучше всего было выпрыгнуть с высокого этажа. Во-первых, говорят, во время полета происходит разрыв сердца, так что удара о землю я и не почувствую, ну и потом, тут уж никто не спасет.

Конечно, я не собиралась ничего над собой делать, но думать о суициде было удивительно приятно. Это успокаивало, потому что давало надежду на то, что если прижмет по-настоящему, всегда есть выход. Прокручивая в голове эти мысли, я не заметила, как ноги сами принесли меня в Армянский переулок, любимое место моих прогулок. По странному стечению обстоятельств, там же располагался психоневрологический диспансер № 15. Мне стало любопытно, и я зашла вовнутрь. Тетка в регистратуре, узнав, что я здесь в первый раз, проскрипела:

— Обслуживаем только Басманный и Красносельский районы.

— Я из Басманного.

— До восемнадцати лет только с родителями.

— Мне больше восемнадцати.

— На, подпиши, — она протянула мне какой-то бланк.

— Что это? — я удивилась.

— Согласие на лечение.

— Раз я сама пришла, значит, согласна. Зачем еще чего-то подписывать?

— Без подписи на консультацию к психиатру нельзя. Ну, будешь подписываться или что?

Я подписалась.

— С этим бланком иди на второй этаж, кабинет номер семь.

Подождав какое-то время в коридоре, я вошла в кабинет. Тетка неопределенного возраста в белом халате окинула меня цепким взглядом. Мне сразу стало как-то не по себе. Пока она заполняла на меня карточку, предварительно забрав бланк с подписью, я незаметно оглядела себя. Убегая из дому, я схватила первое, что попало под руку, поэтому оказалось, что в психдиспансер я притопала в своем знаменитом уже на весь Союз зеленом в дрючик пальтеце с отодранным воротником, от которого общественность практически теряла дар речи, и в летном шлеме времен Отечественной войны. Судя по тому, с какой бешеной скоростью тетка строчила что-то в моей карточке, она тоже оказалась под впечатлением. Наверняка ее заинтересовали и мои выбритые виски — на днях от нечего делать я взяла отцовскую бритву и сбрила себе волосы над ушами; на большее меня не хватило. Таня, например, обрила голову целиком и ходила теперь по Москве очень гордая.

— Посмотри, какая у меня стала шея длинная, — похвасталась она, когда мы случайно встретились в метро.

Я немного помялась, потом сняла пальто и повесила на крючок рядом с пальто врачихи, вернулась к столу и села, так и не дождавшись от нее приглашения.

А тетка тем временем меня изучала, и я ей ох как не нравилась. Надо постараться быть милой и вежливой и слинять отсюда с наименьшими потерями, — решила я и улыбнулась психиаторше своей самой обаятельной улыбкой. В ответ я получила стальной взгляд блеклых серых глаз.

— Как тебя зовут?

— Алиса. У вас же написано в карте.

— Алиса, как же. Дай свой паспорт.

Я поколебалась, но она так пристально смотрела мне в глаза, что я достала паспорт из рюкзака и протянула ей. Несколько минут она внимательно его изучала, а потом неожиданно убрала в ящик стола вместо того, чтобы вернуть мне.

— На что жалуешься, Алиса? — Мое имя она произнесла очень саркастично.

Кажется, то, что меня на самом деле так звали, страшно ее раздражало.

— Ни на что. У меня все в порядке. — Я уже горько жалела, что явилась сюда.

— Зачем же ты пришла, если у тебя все в порядке? Тебе что, делать больше нечего?

Я не отвечала, мне не нравилось, как она мне тыкает; вообще, мне все не нравилось здесь. Происходящее совсем не походило на обычный прием у врача в поликлинике. Больше всего это напоминало допрос, а я почему-то была обвиняемой. А вот в чем меня обвиняли, я не знала. Зато врачиха, судя по всему, обладала всей полнотой информации.