Элена Ферранте - Моя гениальная подруга

Меня позвала мать, но я сделала вид, что не слышу. Она окликнула меня еще раз. Я не реагировала. Тогда она поднялась и своей шаркающей походкой сама подошла ко мне. Она хотела, чтобы я села рядом с ней. Я отказалась.

— Почему за тобой увивается сын Мелины? — прошипела она.

— Никто за мной не увивается, мама!

— Думаешь, я дура?

— Нет.

— Иди и сядь рядом со мной.

— Не пойду.

— А я сказала — иди! Мы не для того тебя учили, чтобы тебя сгубил нищий работяга, сынок этой ненормальной.

Я подчинилась, но она все продолжала ругаться. Подтянулась остальная молодежь, все друзья Стефано. Джильола увидела меня и замахала, приглашая сесть с ними, но мать меня не пустила. Паскуале, Кармела, Энцо и Антонио присоединились к компании Джильолы. Аде наконец удалось отделаться от матери, препоручив ее заботам Нунции; она наклонилась ко мне и сказала на ухо: «Пойдем со мной». Я стала подниматься, но мать с раздражением схватила меня за руку. Ада недовольно скривилась, развернулась и села рядом с братом: он смотрел на меня, а я закатывала глаза к потолку, показывая, что меня удерживают насильно.

Заиграл оркестр. Певец, почти лысый мужчина лет сорока с очень тонкими чертами лица, мурлыкал что-то, распеваясь. Прибыли другие гости, зал наполнился. Все проголодались и не скрывали этого, но надо было дождаться молодоженов. Я снова попыталась встать, но мать прошипела: «Кому сказано: сиди со мной».

Сидеть с ней. Я подумала о том, что она, сама того не замечая, противоречит сама себе. Она не хотела, чтобы я училась, но раз уж выяснилось, что учусь я хорошо, стала думать (в чем я с ней соглашалась), что я лучше ребят, с которыми выросла, и что мне с ними не по пути. Сейчас она удерживала меня рядом, надеясь уберечь от бушующего моря, омута, пропасти или другой такой же опасности, воплощенной, по ее мнению, в Антонио. Но если я буду с ней, значит, останусь в ее мире и стану такой же, как она. А если я стану такой, как она, кому я буду нужна, кроме того же Антонио?

Наконец появились новобрачные, встреченные громом аплодисментов. Оркестр заиграл свадебный марш. Я как пришитая сидела возле матери, и ощущение, что я здесь чужая, крепло во мне с каждой минутой. Лила шла под руку с мужем, сияя ослепительной улыбкой, под восторженные возгласы гостей. Она была прекрасна и казалась счастливой. Я с детства мечтала быть такой, как она, чтобы убежать от матери. Но я все перепутала. Лила осталась на прежнем месте, крепко привязанная к тому миру, от которого, как ей представлялось, взяла лучшее. Лучшего жениха, устроившего эту свадьбу и позволившего ее брату и отцу играть в обувную фабрику. Ничего общего с ролью прилежной ученицы, которая досталась мне. Меня охватило чувство полного одиночества.

Новобрачным полагалось исполнить под вспышки фотокамеры танец. Они закружили по залу, двигаясь легко и красиво. «Даже Лила, — думала я, — не сумела сбежать из мира моей матери. Но я это сделаю! Я ей не поддамся! Мне надо просто вычеркнуть ее из своей жизни, не замечать, что она здесь, — как когда-то учительница Оливьеро, приходившая к нам уговаривать отца отдать меня учиться». Мать крепко держала меня за руку, но я внушала себе, что она не имеет надо мной власти; я напоминала себе, что у меня высшие баллы по итальянскому, латыни и греческому, что я взбунтовалась против преподавателя богословия и что статья с моей подписью вот-вот выйдет в том же журнале, где печатается красивый и умный парень из нашего лицея.

В зал вошел Нино Сарраторе. Я увидела его раньше, чем Альфонсо и Маризу, и вскочила на ноги. Мать ухватила меня за подол платья, но я от нее вырвалась. Антонио, все это время не спускавший с меня глаз, просиял, уверенный, что я сейчас присоединюсь к их компании. Но я повернулась спиной к центральному столу, за которым между супругами Солара и четой из Флоренции сидели Лила и Стефано, и прошествовала в конец зала — к Альфонсо, Маризе и Нино.

Мы нашли себе места за свободным столом. Я болтала с Альфонсо и Маризой и ждала, что Нино первым обратится ко мне. К нам подошел Антонио, наклонился ко мне и сказал на ухо:

— Я занял тебе место.

— Уходи, — прошептала я. — Моя мать обо всем догадалась.

Он неуверенно осмотрелся и вернулся за свой стол.

Между тем в зале все явственнее слышался гул недовольства. Многие гости успели заметить: что-то идет не так. На разные столы подавали вино разного качества. Одним уже принесли основное блюдо, а другие все еще сидели без закусок. Раздался чей-то возмущенный голос: почему родственников и друзей жениха обслуживают со всем почтением, а на родственников и друзей невесты не обращают внимания? Запахло скандалом. Мне стало так противно, что я набралась смелости и сама обратилась к Нино, попросив его рассказать о статье, посвященной нищете в Неаполе. После этого я рассчитывала как бы между прочим задать ему вопрос о последнем номере журнала, в котором должна появиться моя коротенькая заметка. Он заговорил, и стало очевидно, что он не просто интересуется этой темой, но и очень хорошо осведомлен о положении дел в городе. Меня поразила уверенность его тона. Если на Искье в нем еще сохранялось что-то от забитого мальчишки, то теперь он показался мне даже слишком взрослым. Как мог восемнадцатилетний парень рассуждать не о нищете вообще, как, например, Паскуале, а с невозмутимым видом перечислять конкретные факты, ссылаясь на точные данные?

— Откуда ты все это знаешь?

— Я много читаю.

— Что именно?

— Газеты, журналы, книги.

Я никогда не читала ни газет, ни журналов — только романы. Даже Лила, пока не бросила читать, не брала в библиотеке ничего, кроме старых потрепанных романов. Я поняла, что безнадежно отстала от жизни, и Нино мог помочь мне наверстать упущенное.

Я задавала ему все больше вопросов, он отвечал. Его речь была лишена блеска, свойственного Лиле: он не обладал ее способностью сделать интересной любую тему. Он говорил как лектор, подкрепляя свои выводы конкретными примерами, без пауз и ярких выражений, без малейшей иронии — четко, ясно, строго по делу. Какое-то время Альфонсо и Мариза прислушивались к нашей беседе, но очень скоро им это наскучило. «Мадонна, ну и зануда же мой братец!» — воскликнула Мариза, и они с Альфонсо стали болтать между собой. Нас с Нино это нисколько не огорчило; мы вообще перестали замечать, что происходит вокруг; что-то ели и пили, не понимая, что едим и пьем. Я тщательно продумывала каждый свой вопрос и внимательно выслушивала ответ. Постепенно я сообразила, что все его рассуждения подчинены одной идее: он полагал, что лишняя говорильня только вредит и надо уметь ставить конкретную проблему и искать ее практическое решение. Я согласно кивала, пока он не заговорил о литературе. «Раз им нравится заниматься шарлатанством, — дважды или трижды повторил он со злобой, имея в виду писателей, которых считал врагами, — пусть пишут свои романы, я с удовольствием почитаю. Но если и правда хочешь что-то изменить — надо не языком трепать, а действовать». Мне показалось, я поняла, на каких именно писателей он нападал — на тех, которые забивают людям голову всякой, по его выражению, «ерундой». Я попыталась было ему возразить и услышала в ответ: «Есть куча плохих рыцарских романов, Лену́, претендующих, что они не хуже „Дон Кихота“. Но при всем уважении к „Дон Кихоту“, нам здесь, в Неаполе, нет надобности воевать с ветряными мельницами. К чему эта бессмысленная храбрость? Кто нам нужен, так это люди, которые знают, как устроены мельницы, и могут сделать так, чтобы они работали».

Мне уже стало ясно, что я хочу каждый день вести с этим парнем вот такие беседы. Сколько ошибок я наделала! Разве это не глупо — любить его, мечтать о нем и намеренно его избегать. Это все из-за его отца. Но я-то хороша! Я ведь сама терпеть не могу свою мать — и при этом решила, что на сыне лежит страшная тень его отца! Я раскаивалась и упивалась своим раскаянием, ощущая себя героиней романа. Разговаривая, нам приходилось повышать голос, чтобы перекричать гул голосов и громкую музыку. Время от времени я бросала взгляд на стол, за которым сидела Лила: она смеялась, ела, болтала, а на меня ни разу даже не посмотрела. Изредка я как бы невзначай косилась на компанию старых друзей, опасаясь, как бы Антонио не начал делать мне знаки, призывая присоединиться к ним. Я видела, что он не сводит с меня глаз, нервничает и злится. «Спокойно, — говорила я себе. — Завтра я его брошу. Я больше не могу быть с ним; слишком мы разные». Конечно, он меня обожал и ради меня готов был на все — как преданный пес. Но мне гораздо больше нравилось, как говорил со мной Нино — без тени подобострастия. Он делился со мной планами на будущее, рассуждал о принципах, на которых собирался его выстраивать. Чем больше я его слушала, тем яснее мне представлялась и собственная судьба — когда-то тот же эффект производили на меня разговоры с Лилой. Слова Нино будили во мне стремление расти над собой. Он, больше всего на свете мечтавший спастись от отца, думала я, спасет меня от матери.