Вячеслав Пьецух - Плагиат. Повести и рассказы

Председатель горсовета Колобков весьма многие произвел опрометчивые реформы, но даже не широкое распространение мармелада взамен горячительных напитков следует признать наиболее вредоносной, хотя для властей предержащих нет ничего страшнее, как если наш человек трезвыми глазами, зряче оглядится вокруг себя, а внедрение в обиход проклятой свободы мнений, из-за которой жизнь пошла, что называется, под откос. Прямо нужно говорить, не учел Леонид Михайлович грозной силы родного слова, вообще заряженного такой созидательной или, по случаю, разрушительной энергией, что ей подстать только неудержимая сила вод, хотя еще при Иване Грозном слово у нас приравняли к делу, а дело к тягчайшему из грехов. Ведь, скажем, «пардон» — оно и есть «пардон», из него ничего не вытекает, кроме намека на галантерейное воспитание, а наш человек как скажет: «Ась?!» — так сразу внутри тебя образуется холодная пустота. Возможно, родное слово потому излучает такую мощь, что у нас дела делать от пращуров не дают, или, может быть, оно чересчур действенно по природе, но как бы там ни было, а только председатель Колобков провозгласил эту самую свободу мнений в передовице «Красного патриота», как на другой день здание горсовета само собой осело на правый бок. Вслед за тем грянули прочие невзгоды, иные последовали несуразности, например: вдруг ни с того ни с сего перестал работать водопровод, образовались иные союзы по национальному признаку, как то: землячество «Меря-Весь», возникла секта закоренелых язычников, не признававших реформы Владимира Святого в бытность его поганым [56] и неоднократно пытавшихся воздвигнуть деревянного Перуна на площади Каменного Вождя, наконец, обнаружился кружок зоофилов при конторе «Заготзерно», и неслыханный этот демарш смутил даже аморальное меньшинство. Наконец, по причине свободы мнений в городе открылась эпидемия педикулеза, поразившая главным образом гарнизон, и в районе Стрункинова тупика постоянно слышалось характерное пощелкивание, —  то армейские били вошь. Тут только председатель горсовета Колобков понял, что глуповцев можно как угодно обобрать и как угодно облагодетельствовать, а вот воли давать нельзя. К тому же стала забываться местная интеллигенция, в прежние времена разве что сердито сопевшая по углам; так, народный трибун Сорокин, некогда объявивший джихад алкоголизированным напиткам вплоть до кислого молока, начал мутить город на тот предмет, чтобы всем миром потребовать от градоначальника реставрации порядков эпохи Перехват-Залихватского, который въехал в город на белом коне, сжег гимназию и упразднил науки, при этом демагогически утверждая, будто бы в истории города Глупова это были прямо благословенные времена. Поскольку уж это как-то сложилось само собой, что глуповцы искони были падки на разные горячительные слова, что их не так раззадоривали грустные чудеса повседневной жизни и хронические безобразия, как слова, —  Леонид Михайлович в конце концов пришел к заключению, что настала пора кардинальных мер. Полагают, что он с ними и повременил бы, но вдруг возродился вопрос о цыгано-синдикалистах, которых он следующим образом разъяснял:

— В синдикализме я, честно говоря, ни бум-бум, —  разъяснял он народу около года тому назад, —  а о цыганах я вам так скажу: ну чего вы к ним привязались, ведь они такие же несчастные, как и мы…

И тогда Колобков пришел к заключению, что настала пора кардинальных мер. Выбор у него был неширокий: взять город приступом или же задушить глуповцев какой-нибудь повальной кампанией вроде месячника по внедрению в обиход горчицы и лаврового листа, —  как водится, выбор пал на меры строгости, потому что в мерах кротости Леонид Михайлович давно разочаровался и отлично понимал, что в условиях свободы мнений даже самая завораживающая кампания не пройдет. Даром что от природы он был человек мягкий, а государственная традиция все же крепко сидела в его крови.

И вот в одно прекрасное утро просыпаются глуповцы и слышат до боли знакомое «ту-ру, ту-ру!». Потом — пауза, нехорошая пауза, томительная, обещающая беду, но вот откуда-то издалече, как будто со стороны Козьего спуска, донеслась боевая песнь:

которой глуповцы пугались с младых ногтей. Бедняги робко, с замиранием сердца выглядывают в окошко, а там войско стоит под развевающимися знаменами, и бронемашины ездят туда-сюда, словно это рейсовые автобусы, высекая искры из мостовой. Главное, глуповец родовой памятью помнит, что он-то и есть тот самый враг, разить которого пришла пора, и на душе у него становится так противно, как если бы он по нечаянности съел навозного червяка.

Тем временем председатель горсовета Колобков вышел перед войском и сказал речь:

— Совсем, товарищи рядовые, старшины и офицеры, распоясалось у нас мирное население, хорошо бы его это самое — приструнить! А то они думают, что если им даровали свободу мнений, то можно на голове ходить и среди бела дня воровать общественные дрова!.. Так вот, мы им отвечаем на это вредное заблуждение: никогда! Ведь что такое свобода мнений: это значит, как я теперь понимаю, имеешь свое мнение — и молчи! А то зоофилы какие-то повылазили из щелей, сугубые язычники, потомки князя Мала, да еще Сорокин воду мутит, собачий сын! Короче говоря, если они по-хорошему не понимают, то будет по-плохому: выжимай из них, ребята, масло, приводи наглецов в христианский вид!

Сказал, а сам про себя подумал: вот до какой степени ожесточенности может довести руководителя этот самый простой народ.

Но, видимо, дело уже так далеко зашло, что гарнизон, охваченный педикулезом, —  это, впрочем, не от грязи, а от тоски, —  как-то хладнокровно выслушал речь председателя горсовета, вообще всем своим видом давая понять, что ему неохота разить врага: мимо смотрел гарнизон, и знамена висели, точно намокшие, и даже бронемашины, которым полагается грозно рычать, отнюдь не рычат, а скорей урчат.

Надо отдать должное глуповцам, —  они тоже это свежее обстоятельство примечают, и в них занимается прежде неведомый им восторг; таковой зреет, крепнет, постепенно приобретает сладострастные формы победы над администрацией, небывалой от старца Добромысла до наших дней; невидимыми нитями этот восторг переплетается с антивоенными настроениями военных, ширится, распространяется даже и на домашних животных, и вот уже над Глуповым стоит всеобщий победный вой. Председатель горсовета Колобков видит, что дело плохо, и говорит:

— Ну, коли так, счастливо оставаться, а я умываю руки! Только попомните мои слова: вы еще кровавыми слезами оплачете идеи Лучезарного Четверга!

Но легкомысленные глуповцы не обратили внимания на это пророчество, полагая, что не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что ново. Колобков же удалился в сторону выгона и дорогой пенял на себя за то, что он в свое время простой истины не проник: высшего блага для подданных можно достичь тогда, когда руководитель непоколебимо, скалой стоит на пути общественного прогресса и ни справа, ни слева не дает себя новаторам обойти. Ибо любое поползновение по направлению к новизне чревато непредсказуемым результатом, чаще всего опровергающим логические начала, так как глуповцы, что дети малые, сами не знают, чего хотят. Ведь это же надо было предугадать, что в результате свободы мнений здание горсовета вдруг осядет на правый бок!

С другой стороны, Колобков никак не мог себе уяснить того, почему это власти предержащие и глуповские низы искони сосуществуют, как кошка с собакой, а между тем у них и химическая формула крови одинаковая, что в свое время было установлено медицински, и мыслят они схожими категориями, и страсти их обуревают одни и те же, и даже одни и те же кошмары их мучают по ночам…

На самом деле в этом недоразумении особенной мистики нет как нет; во-первых, власти предержащие и глуповские низы дышали положительно в унисон при комиссаре Стрункине, который был ставленником Каменного Вождя, и особенно в эпоху Феликса Казюлина, которого послал править городом непосредственно товарищ Ося Сухая Ручка, и по-настоящему разлад возобновился как раз в ту беспокойно-либеральную пору, когда Глуповым правил Леонид Михайлович Колобков. И возобновился разлад, заметим, на самых законных основаниях: кто навел несусветную критику на все прежнее руководство? кто разрешил прямо вредительскую телепередачу под названием «Вольный час»? кто дал «добро» кооперативу по борьбе с бесплодием? — Колобков. Разумеется, Леонид Михайлович желал добра своим подопечным, сверх всякой меры настрадавшимся от единокровных башибузуков, но поскольку Глупов представлял собой «черный ящик», как у физиков называется необъяснимая стадия превращений, когда на входе может фигурировать, положим, обрезная доска, а на выходе музыкальное произведение, постольку не полюбился глуповцам именно Колобков. Это обстоятельство тем более непонятно, что он был, как говорится, плоть от плоти и кровь от крови, и даже кончил совершенно по народному образцу: выпил лишнего, полез купаться в один из Тишкинских прудов и нечаянно утонул.