Вячеслав Пьецух - Плагиат. Повести и рассказы

Этим происшествием завершается целая эпоха в истории города Глупова, которая полностью вписывается в рамки обыкновения, и открывается череда таких огорчений и беспокойств, каких еще не знала эта несчастная сторона.

Сколько это ни покажется удивительным, равно издевательским, если иметь в виду само название города и соответственно горожан, у глуповцев был свой ум, —  неровный, угловатый, вообще своеобразный, однако ум; во всяком случае, глуповцам всегда хватало его на то, чтобы не перечить своим владыкам, не впадать по каждому поводу во французские страсти, влекущие за собой замену одних разбойников на других, а вчуже наблюдать, до крайности стянув пояса на чреслах, как тот или иной безобразник добезобразничается до того, что самосильно утонет либо сойдет на нет, исчерпав ресурс [57].

Впрочем, и то верно, что история города Глупова знала такие последние времена, когда местному населению изменял угловатый ум и оно впадало в непростительное мальчишество, которое у нервных народов обыкновенно выливается в строительство баррикад. Безумие это вдруг охватило глуповцев и в тот день, когда утонул Леонид Михайлович Колобков и город погрузился в безначалие, как в запой. На этот раз следствием оного, то есть приступа безумия, было то, что глуповцы наворотили множество новаций как бы постороннего характера и самого бесшабашного образца. Поскольку фундаментальные перемены к лучшему подразумевают эволюционное отношение к делу и многие положительные труды, поскольку глуповцы были большие любители новизны, причем в любой редакции и сейчас, поскольку Екклесиаста отродясь никто у них не читал, наконец, поскольку на город опять накатил восторг, граничащий с некоторой поврежденностью, —  вот что они натворили в течение двух часов: раскассировали краеведческий музей до последнего черепка на том основании, что экспозиция-де не отвечает свежему историческому моменту; снесли с постамента памятник комиссару Стрункину, и он долго лежал металлическим покойником у забора школы №1, как-то нехорошо лежал, наводя вечерами тихий ужас на горожан; упразднили топонимику прежних лет, вновь обретя Большую улицу, Базарную площадь и Навозный тупик; растерзали куратора передачи под названием «Вольный час» якобы за то, что он украл пятьдесят метров кабеля, хотя бедняга был ни сном ни духом не виноват; раскатали целую улицу домов — это, впрочем, так, от избытка чувств — и на всякий случай построили одиннадцать баррикад. До конца дня, ошалевшие вследствие безначалия, они еще переименовали город Глупов в Непреклонск, газету «Красный патриот» просто в «Патриот» и взяли приступом одно кооперативное ателье.

Поначалу это народное творчество аукнулось только тем, что вдруг ни с того ни с сего закрылись оба киоска системы «Союзпечать». Некоторые заводилы и частью просто новаторы тогда усыпали бревна, на которые они давеча целую улицу раскатали, и ну обмениваться мнениями, отчего это приказала долго жить система «Союзпечать»…

— Вообще-то «еще не нашу сотню режут», —  например, говорит один, закуривая патриархальную самокрутку, —  вот если бы закрыли пивной ларек!..

— Не скажи! —  говорит другой. —  Я вот сколько лет живу среди этого народа и всю дорогу убеждаюсь, что забористое слово, особенно печатное, на него действует как вино.

— Именно поэтому я постепенно прихожу к такому мнению: без цыгано-синдикалистов тут дело не обошлось!

— Это которые такие же несчастные, как и мы?..

Проходит время, и вольнодумцы незаметно сбиваются на новую тему, как-то уже обмениваются мнениями на тот счет, какая избирательная система предпочтительней: мажоритарная или так.

— Полное счастье в наших условиях, —  например, говорит один, —  могут обеспечить пятьдесят процентов желающих плюс один.

— Что касается пятьдесят процентов желающих, то это без проблем, меня беспокоит тот самый балбес, который проходит под рубрикой «плюс один». А что, если этот «плюс один» выберет градоначальником моего борова Терентия, что тогда?

— Тогда, ребята, опять светопреставление, на моем веку это будет примерно в сорок четвертый раз.

— Вот и я говорю: даешь такую избирательную систему, чтобы парнокопытные знали свои места.

К соборной позиции они, разумеется, не пришли, но зато в результате обмена мнениями на душе у заводил и новаторов сделалось как-то содержательно, хорошо.

Между тем преобразования в городе Непреклонске шли своим чередом, так, трамваи маршрута Базар—Вокзал перекрасили из желтого в голубой, гарнизон построил себе новый забор высотой в два человеческих роста, а школьников в принудительном порядке перевели с мармелада на пирожки, однако эти, казалось бы, безвредные перемены повлекли за собой на удивление огорчительные последствия, хотя и не исключено, что перемены сами по себе, а последствия — вещь в себе. Во всяком случае, затруднительно обнаружить сколько-нибудь чувствительную связь, например, между новым забором и свежей методой латать крыши плащ-палатками военного образца, или между исчезновением мармелада и резким падением успеваемости, или между голубым цветом и сепаратистскими настроениями, обуявшими ту часть непреклонцев, которым было нечем себя занять.

И вот как раз в те достопамятные дни, когда город перешел на квашеную капусту и дал о себе знать злостный сепаратизм, в Непреклонск въехал новый градоначальник Порфирий Иванович Гребешков. Откуда он взялся, бог его знает, говорили, откуда-то из-за Камня, где он существовал в качестве руководителя райкомовского звена. Въезд его в город произошел без помпы, как-то даже вкрадчиво, а впрочем, Порфирий Иванович сказал, взявшись за ручку горсоветовской двери и полуобернувшись к немногочисленному скопищу горожан:

— Заморской химере даю отбой…

Эти слова показались загадочными и грозными, точнее сказать, более грозными, чем загадочными, ибо в них почудилась такая энергия превращений, что непреклонцам, как одному человеку, стало сильно не по себе. Вроде бы им давно опротивели формы существования, вытекавшие из учения о Лучезарном Четверге, но когда дело дошло до дела, когда на пороге резко обозначилась новая историческая эпоха, чреватая коренной ломкой привычных форм, непреклонцы как-то похолодели и приготовились к самому худшему, вплоть до безвылазного сидения в погребах.

Однако на первых порах градоправления Порфирия Ивановича Гребешкова ничего особенно страшного не случилось, всего-навсего появились кое-какие оригинальные звания и слова. Вот и выборы в городскую Думу прошли при небывалой активности горожан, и опять же — ни землетрясения, ни засухи, ни скотского падежа, даже от переохлаждения организма померло только четырнадцать человек, и единственно посреди Базарной площади разверзлась относительная дыра. Правда, среди избранников народных затесались такие подозрительные субъекты, что это было даже странно, например, думцами заделались бесноватый Чайников, некто Кашемиров — бывший очинщик карандашей, двое подданных далекого иностранного государства и Васька Шершень — прожженный вор. А вот сумасшедшего Огурцова, что называется, прокатили, хотя он клятвенно обещал провести в городе каналы вроде венецианских и замостить гранитом Болотную слободу. Нужно отдать должное непреклонцам, —  этих на мякине не проведешь, эти знают, откуда ветер дует, и, по крайней мере, боров Терентий у них точно в законодатели не пройдет. Даром что непреклонцы не совсем отчетливо понимали разницу между благодетелем и гонителем, равно как между водкой и коньяком, поскольку, уйдя в себя еще при градоначальнике Фотии Петровиче Ферапонтове, они путано ориентировались вовне, —  комплекс горемыки был в них развит до такой степени, что они, точно средним ухом, как летучая мышь препятствие, тонко чувствовали подвох. По-хорошему, им бы еще пожить-осмотреться при более или менее цивилизованном градоправителе Колобкове, приобрести основные гражданские навыки, воспитать в себе рефлекс меры, освежиться, —  но сука-история не дала.

Что же до сумасшедшего Огурцова, то он долго не переживал свое поражение на выборах в городскую Думу и вскоре показал себя во всей красе, когда подняла голову Болотная слобода.

Следует заметить, что эта самая Болотная слобода издавна отличалась вздорным характером и отчасти портила стройную картину городского житья-бытья, и как-то здесь в свое время возмечтали о рентабельном сельскохозяйственном производстве, из чего вышла совершенная чепуха. Так вот последнее поползновение в сторону самобытности открылось как раз вскоре после выборов в городскую Думу, на которых потерпел поражение Огурцов. Этот сумасшедший на поверку оказался не таким уж и сумасшедшим: на самый коварный манер воспользовавшись тем, что слободские от века носили кепки сдвинутыми набекрень, а не на затылок, как это у глуповцев водится вообще, он выдвинул гипотезу о самобытном происхождении жителей Болотной слободы от варяжского корня, хотя у Салтыкова-Щедрина ясно сказано, что население города и округи произошло от «народа, головотяпами именуемого», и на этом основании потребовал превращения Болотной слободы в самостоятельный геополитический институт. По той простой причине, что в то время занятий у слободских не было никаких, сепаратистские настроения тут возымели большую силу, и сумасшедший Огурцов занял определенную высоту. В ту пору градоначальник Порфирий Иванович Гребешков еще не вполне контролировал обстановку, это он только потом себя показал, и Огурцов даже успел выпустить собственную почтовую марку и учредить ландмилицию для усмирения поселян. Долго ли, коротко ли, чувствует Порфирий Иванович, что дело пахнет паленым, садится вместе со своим креслом в автомобиль, окружает себя мотоциклистами, включает сирену, которая мгновенно наводит ужас на горожан, так как в ней слышится что-то от «туру-туру», —  ему впоследствии достаточно было только сирену включить, чтобы унять своих подданных, —  и на первой передаче едет в Болотную слободу. Пыль лениво клубится, сирена воет, как резаная, в глазах у мотоциклистов светится слово «ась».