Ирина Ратушинская - Одесситы

А с Семой что было! Ему сказали в школе от Якова отречься, и назавтра собрание назначили. Он приходит — и давай речь готовить, честное слово! Его таки накрутить успели, что отец, мол, враг.

— И — что? — с усилием заранее обратить ситуацию в «и правильно сделал», спросил Яков.

— А я ему полотенцем по роже: не смей, паршивец, — от родного отца! А он весь задрожал, и с таким, знаешь, вызовом: «Испанских юных коммунистов еще не так били!» Ты подумай! И понес: что мы всегда были неправильные, а вот тетя Римма — та правильная, и она его поймет, и вообще он к ней в Харьков убежит. Ну, я и не хотела — а тут выдала ему, где теперь его тетя Римма. Тут уж он в слезы, и больше — никаких фокусов. Все карточку твою с собой носил. И — видал, как к тебе мурзился? Что значит — у мальчика чистая совесть.

— А — где Римма? — спросил Яков, боясь догадаться.

— Я уж узнавала, Яшенька, только не узнала ничего. Пятнадцать без права переписки. Сразу за тобой, я думала — ты знаешь…

Нет, Яков не знал. И что Риммы к тому разговору уже не было в живых — оба они не знали еще долго, долго.

На следующий день Яков, дождавшись, когда Анна придет с работы, позвонил к ней в дверь. Про Павла — он уже знал. И — пусть она прогонит, но он должен, должен зайти. И сказать спасибо. За Мусю и за детей. Он не удивлялся, что Анна ничего не рассказывала Мусе о прежнем их с Яковом знакомстве. Он и сам никогда не рассказывал. Но он-то — самолюбие свое берег, а Анна — что? А Анна — если не его, так Мусино: чтоб не вышло, вроде она попрекает. И всегда она такая была. Хоть восьмой год, хоть тридцать восьмой. А теперь изо всей их детской компании — только они вдвоем остались. Считать Павла и Римму — так четверо. И дай Бог, чтоб таки четверо и было. И нечего стыдиться: он, вчерашний зэк, идет к зэковской жене. Ему выбили четыре зуба на следствии, и он все повторял себе: за Домбача. За Домбача. И пусть она его простит: и за Домбача, и за Марину, и за того раввина. И за то, что он жив, и что на свободе. И должен восстановиться в партии. Кто же еще сейчас вправе прощать, кроме зэковких жен?

Анна, не успев еще снять шарфик, открыла на звонок. Они посмотрели друг другу в глаза. И Яков понял, что она его не выгонит. И, когда он поцеловал ее протянутую руку — отдернула ее не из вражды, а просто от смущения. Отвыкла.

— Я могилу милой искал,

Но ее найти нелегко,

Долго я томился и стр-радал, — тщательно выпел Петрик недавно освоенное правильное «р» и облегченно продолжил:

— Где же ты, моя Сулико?

— Хорошо поешь, сынок, — одобрил Яков, удерживая улыбку. До него впервые дошли слова навязшей у всех в зубах песенки. Вот его дошколеныш с невинной мордочкой поет о могиле: мягко говоря, недетский репертуар. А поощрить надо. Потому что последнее, что принесли домой Маня с Петриком, было неистребимое

«С одесского кичмана бежали два уркана», — песенка, между прочим, не только блатная, но и запрещенная к исполнению. Положим, полная уголовная ответственность для детей — с двенадцати, а им только по шесть. Но это, может быть, только расстрел — с двенадцати, а если неполная? И вообще, вот говорили: написал мальчик на снегу «Сталин», а папе дали десять лет. Черт знает с чего: может, возле туалета мальчик написал? Хорошо, что в Одессе снег редко. Ой, за детьми нужен глаз да глаз!

Петрик, довольный папиным одобрением, болтал о детсадовском первомайском утреннике, где он будет это петь. Потому что он поет лучше всех в группе. Папа, если не верит, пускай спросит Ксеню Михалну.

Но при слове «утренник» до Якова вдруг дошло, что будет на совсем другом утреннике, и он перестал слушать сына, только кивал. А будет вот что. Будет первомайский конкурс школьной самодеятельности — общегородской. С большой помпой, с высокопоставленными партийными гостями. И иностранцы какие-то дружественные приглашены. В бывшем Сибирякова театре, ныне украинском, на тысячу сто мест! Он, Яков, как раз ответственный за самодеятельность их школы. Конечно, он сто раз выверил репертуар: все путем и ничего такого. И, конечно, в том репертуаре — «Сулико». Любимая песня любимого вождя. Миша Зильберг будет петь. А зал, подразумевается — подпевать: все наизусть знают. Чудненько. А только, сообразил он, выступать будут пятнадцать лучших школ, и все такие умные. Пятнадцать раз — чтоб он так жил — «Сулико» со сцены прозвучит. А это уж многовато. Если только иностранные гости по-русски знают, или им переведут — напишут потом в иностранных газетах, что любимая песня советских детей — о могиле милой. Каковую могилу по какой-то причине найти нелегко. Неловко может получиться.

А с другой стороны — какой директор школы согласится эту песенку выкинуть из программы? Может, предложить соединить это дело в общешкольный хор — под конец? Позвонить быстренько: для начала к собственному директору!

— Яков, ты что, не слышишь? Скажи ему! — донесся до него голос Муси, уже достаточно раздраженный.

— Ну мам, это ж не мусор. Это керосин, я же слышу! — капризничал Семен.

— А я тебе говорю, что мусор! Марш сейчас же!

Мусорная машина приезжала хорошо если два раза в неделю, и оповещала о своем прибытии колокольчиком. К тому времени мусорные ведра во всех квартирах были переполнены, и жильцы мчались рысью: успеть опорожнить. А когда привозят керосин — то тоже в колокольчик звонят. Если слон на ухо не наступил — различишь. Только за керосином Семена не посылают. Потому что, говорили, одну девочку на Преображенской послали, а ей хулиган кинул в бидон спичку, и сгорела девочка. А уж мусор выносить — его обязанность. И умный мальчик ссылается на отсутствие музыкального слуха — причем, не у него, а у мамы.

— А вот я сейчас возьму ремень… — послушно отозвался Яков на Мусину апелляцию к отцовскому авторитету.

— Мусор! Мусор! — визгнул из-за окна счастливый Манин голосок. Она добросовестно обегала двор по кругу, стараясь растянуть удовольствие. Ей дядя мусорщик дал наконец-то позвонить! Раньше все мальчишкам давал, а сегодня она нашлась, что сказать:

— Девочки получше всяких мальчишек бывают! Летчице Гризодубовой сам Сталин в Кремле орден дал, а я тоже летчицей буду!

И дядя мусорщик так смешно задрал брови, и дал ей тяжелый, громкий-громкий колокольчик — немного грязный, но это ничего.

— Ну, беги… летчица!

Ворча на предательницу-сестру, Семен загромыхал ведрами, а Яков вернулся к своим размышлениям. Это что ж он собрался делать? Что, ему больше всех надо? Ну, начнет он сейчас звонить — выйдет, что пытается свернуть «Сулико». Сталину, получится, нравится, советскому радио — до бесконечности нравится. Всем нравится. Одному Якову не нравится. Ну, когда он поумнеет наконец? Что, ему не все равно, что там в буржуазных газетах напишут? За это пускай другие отвечают, а он будет — за свою школу. Что он сделает — так это устроит, чтобы им выступать первыми. Первыми никто выступать не хочет, потому что дети волнуются, и как бы не растерялись на сцене. И ему охотно уступят. А его орлы не растеряются. И тогда все, даже знаменитая школа Столярского — будут уже в подражателях: пускай потом поют еще четырнадцать раз.

Довольный, он дал Семену на мороженое — в благодарность за то, что вовремя отвлек и не дал сделать глупость. Но этого, конечно, объяснять не стал. Так что справедливости ради пришлось раскошелиться еще и на малышей.

Что ж, если с умом — то всегда прожить можно. В любое время. Он быстро, по заголовкам, просмотрел «Правду». У него была своя система чтения, простая и действенная. Из газет всегда можно вычислить, кого будут сажать. Была коллективизация — взялись за крестьян: кого — голодом, кого — в кулаки да в Сибирь. Была индустриализация — стали сажать инженеров, пошли процессы над вредителями. Укрепление руководящей роли партии — значит, пора на коммунистов. Крепить родную армию и флот — так займутся военными. Кого крепим, того сажаем. По этой системе он и листал теперь.

Забота партии и правительства о советском кино… бедные режиссеры… молодежь, на самолет!… знатные доярки… Так, это уже похуже: забота о расцвете национальной культуры. Это как понять? То есть ясно, как понять, а вот какие национальности намечены? Он сделал галочку в памяти и продолжал. Про советские школы — ничего, похожего на кампанию. И на том спасибо.

Яков не удивился, когда вскоре стали депортировать черноморских греков. Со смешанным чувством облегчения и стыда за облегчение он узнал, что еще поляков и немцев. На евреев, надо полагать, разнарядки пока не было. Эшелоны отходили ночью. Их, по понятным причинам, не провожали. Уехали Коступоло из их двора. Не пришла в школу первого сентября лучшая его ученица, математическая звезда школы Леночка Антаро. Семен лишился школьного дружка Кости Базили. Вообще в городе поредело: греков в Одессе всегда было много.