Алексей Колышевский - Жажда. Роман о мести, деньгах и любви

– Э-э-э... – неопределенно ответил министр.

– И она вспоминает свою историю о том, как она познакомилась с неким человеком, мужчиной, и была с ним счастлива достаточное время. Представляете? Люди могут быть счастливы вместе, хоть это и чудо, – нервно ремаркировала Марина, – они долго прожили вместе и он от нее ушел. И перед тем как ему уйти, между ними было объяснение, достаточно бурное...

...Марина говорила очень громко, порой перекрывая все прочие звуки, и за столом невольно установилась тишина. Все теперь слушали ее, и Арик, сидевший в отдалении, нервно перебирая пальцами, потирал щеку...

– ...и когда она спросила, почему он уходит, он сказал ей, что он голубой и всю жизнь был голубым. Представляете?

– М-м-м... – промычал министр, которому сделалось неловко и неуютно. Уж лучше было бы не трогать этот муравейник чужих мыслишек, теперь разбежались и не собрать их.

– Она, естественно, ему не поверила. Потому что, помните, я вам говорила? – у них все было очень хорошо. А он ей рассказал, что читал в глубоком детстве «Джейн Эйр» и уже тогда представлял себя на месте этой девушки.

– Бред, – довольно громко прокомментировал Арик со своей дальней позиции. – Не обращайте внимания, дамы и господа. У моей жены ее всегдашний бред, она воображает себя Дарьей Донцовой, а на деле ее прозаические эксперименты никого, кроме нее, не интересуют.

– Ах так?! – Марина моментально превратилась в настоящую бесноватую: глаза, казалось, лезли из орбит, она беспорядочно двигала стоящие перед ней столовые приборы. – Значит, по-твоему, это бред?! А что если я скажу, что твоей любимой книжкой в детстве и была эта самая «Джейн Эйр», а? Роман-то у меня автобиографический выходит, ничего не выдумала, сюжет сам собою сложился! Дамы и господа, мой муж извращенец!

– Марина, Арик, я прошу вас, не начинайте! – вмешалась в эту супружескую перепалку Наташа. – Жорж, скажи им, в конце концов!

– Да, ребята, не стоит здесь устраивать балаган, – миролюбиво начал Мемзер, втайне довольный тем, что теперь все позабудут об услышанном в те минуты, покуда они стояли внизу и ждали, что их вот-вот впустят. – Мариночка человек творческий, горячий, мы все ее очень любим, и я предлагаю...

– Свиньи, – Марина топнула ногой, – зажравшиеся, подлые мерзавцы и предатели. Орден Иуды! Ненавижу вас! Всех ненавижу!

Она вскочила и ринулась бежать, опрокинув стул и зацепив ногой обороненный цилиндр из золотой фольги. Совершенно не разбирая дороги, оказалась на лестнице, убежала на второй этаж и там, еще что-то уронив, затихла. Все с облегчением вздохнули. Арик, очень красный, не глядя ни на кого, пошел следом за своей женой. Гости видели, как он, сохраняя остатки спокойствия и держась за перила, поднимается по лестнице. С его уходом за столом воцарилось пусть и чуть натянутое, чуть неестественное, но все-таки веселье и мало-помалу оно стало истинным, как будто и не было этой безобразной сцены, не звучали здесь только что пронзительные и справедливые слова. Наташа чуть помедлила, убедилась, что все хоть как-то успокоились, и тоже пошла наверх. Спустя минуту со второго этажа раздался ее душераздирающий крик. И тут же все, понимая, что произошло нечто очень серьезное, переполошившись, ринулись следом. На лестницу, в коридор, в комнатах никого, где же они? – веранда! Все собранное Мемзером общество высыпало на веранду, и перед глазами каждого предстало звездное небо, полная луна, осветившая долину внизу и снежные, призрачные края гор, и Арик возле перил, за которыми начиналась пропасть, и Наташа рядом, стоящая на коленях, закрывая лицо. Она, словно волчица на луну, выла, оплакивая бросившуюся вниз с этих перил сестру. Наташа подоспела слишком поздно, в тот момент, когда Арик, просивший Марину одуматься, перестать паясничать, вернуться в дом и привести себя в порядок, бросился к ней, чтобы схватить и стащить ее с этих перил, где она сидела, угрожая броситься вниз, если он приблизится. Возможно, приди она раньше, все было бы иначе, Марину удалось бы убедить, она не кинулась бы. Здесь, в Германии, прекрасные нервные клиники, но все это было теперь пустым и ничтожным, как и всякая прошедшая мимо и невозвратно утерянная минута, всякое прошлое мгновение...

Наступило утро, небо было по-прежнему чистым, и невозможно было представить, что эта безупречная голубизна где-то заканчивается и переходит в холодную вечную ночь. Марину нашли, подняли, спрятали... Решено было немедленно, самолетом, возвращаться в Москву. Впереди были скорбные хлопоты, присутствие на церемонии прощания, поминальные речи и все, что так или иначе связано с выходом из состояния глубочайшего стресса. К Наташе не сразу, но все же довольно скоро пришла мысль обвинить в случившемся мужа. Ведь если бы он не организовал всю эту лишь ему нужную застольную церемонию, то не было бы и этого проклятого дома в горах, и этой веранды, и этого обрыва. Но теперь все, к чему излишне надрываться? – сестра мертва, и с уходом ее оказалось, что ничего, кроме бесконечного сожаления, не остается. Ее никто не воспринимал всерьез, а она, как оказалось, просто жила не своей жизнью, пыталась хоть как-то себя реализовать, найти свой путь, и в этом стремлении растратила остатки разума, пытаясь открыть хотя бы одну из наглухо заколоченных для нее дверей в мир искусства, в мир, который так манил ее.

Мемзер был удручен, он безропотно дал согласие лететь, понимая, что затея с поездом, долгие часы в замкнутом мире купе, – все это сломит Наташу окончательно. После такого хочется как можно быстрее оказаться на родной земле, чтобы рядом были знакомые предметы, родные люди... Они ничего не сообщили Сергею, просто не успели, было не до него и Мемзер вспомнил, что, наверное, хорошо бы предупредить племянника, пусть едет встречать, поделился своей идейкой с женой, но та ответила, что не хочет лишних людей и лишнего, да к тому же во многом показного, сочувствия.

– Только меня и касается это горе по-настоящему, вы все фальшивите, от вас смердит фальшью. Дай мне возможность не видеть еще одного, кто скрывает под соболезнованиями свое безразличие. Ведь так будет, так и есть.

Мемзер пожал плечами и отправился прогуляться немного по зданию аэровокзала. Решил выпить кофе, зашел в один из бесчисленых ресторанчиков для пассажиров, сел за столик, сообщил официанту-кельнеру о своем желании и осмотрелся. Ничего особенного: люди пьют, едят, у многих сонный вид после праздничной ночи. Мемзеру стало любопытно, что заставило всех этих воздушных путешественников сделаться таковыми именно теперь, первого января. Совсем рядом, за соседним столиком, расположилось русское семейство: двое детишек, по всей видимости, погодков, лет девяти-десяти, их мать – она сосредоточенно пыталась сделать что-то со своим мобильным телефоном и была всецело этим увлечена, и, наконец, глава семейства. Это был мужик лет сорока, крепкий, загорелый, но тем более странным казалось его отрешенное печальное лицо. Он смотрел в пол с мрачной сосредоточенностью и словно не реагировал на происходившее вокруг.

– Вот, Коля отвечает, – подала голос женщина. – «К сожалению, помочь ничем не смогу, банк отказывается финансировать, своих денег в обрез и все сейчас в бизнесе. Держитесь». Слышал?

– Угу, – пробормотал мужик и еще больше помрачнел. – Да брось ты свое занятие, все равно ничего не спасешь. Все провалилось к черту. Нечего сказать, покатались мы в этом году на лыжах, уж так покатались...

– Подожди, – возразила женщина, – может быть, еще что-нибудь удастся сделать? Может, ты найдешь деньги?

– Да я не из-за денег переживаю. Придется уволить четыреста человек, понимаешь?! Я с ними вместе начинал, они в меня верят, а я... Найти бы тех гадов, который устроил этот чертов кризис, живьем бы в землю закопал, – подытожил глава семейства и замкнулся окончательно.

Мемзеру стал противен вкус кофе, вдруг, внезапно, сделавшийся кислым. Он оставил деньги под чашкой и поспешно вышел.

Самолет встречали основательно: аэропорт блокировали кольцом военного оцепления. Бронетранспортеры, снайперы на крышах и водонапорных башнях, автомобиль радио-разведки. Вдоль взлетной полосы стояли армейские патрули, сновали люди в штатском. Здание аэровокзала опустело, всех эвакуировали без долгих объяснений. Были готовы ко всему и два геликоптера, время от времени барражировавшие над оцепленной территорией и окрестностями. Все самолеты, совершившие посадку, отгоняли в сторону и не высаживали пассажиров, ничего не объясняли. Ждали...

Нужный самолет приземлился точно по расписанию. Стоило ему остановиться, под крылья сразу въехали несколько машин с автоматчиками, подали трап. На самом верху, на стыковочной площадке трапа, стоял одинокий,худощавый человек в черном костюме. В руке он держал сложенную в несколько раз газету. Как только трап коснулся фюзеляжа, а изнутри открыли люк, человек с газетой юркнул в чрево самолета. Некоторое время трап пустовал, автоматчики внизу заняли выжидательные позиции, их командир напряженно поглядывал на рацию. Наконец она затрещала, произнесла несколько слов и смолкла. Автоматчики по команде образовали у трапа ощетинившийся стволами полукруг. Наверху появился невысокий мужчина, руки его спереди были закованы в наручники, на голове черный непроницаемый мешок. Худощавый показался следом. Взял под руку мужчину с мешком на голове, они принялись спускаться, и худой, который где-то оставил свою газету, помогал слепцу со ступеньками, чтобы тот не оступился и не ринулся кубарем вниз. Церемония есть церемония, нельзя превращать ее в фарс.