Пол Боулз - Пусть льет

Не успел подлететь ветер, он его услышал — тот украдкой шуршал вокруг острых пиков скал в вышине, скатываясь по оврагам, шептал, перемещаясь вдоль поверхностей утесов, подлетал обернуться вокруг дома. Он пролежал год, мертвый, слушая, как тот приближается.

В комнате раздался взрыв. Тами швырнул в огонь еще одно полено.

— От этого у меня стали орнаменты. Красные, пурпурные, — сказал Даер, ничего не говоря, снова садясь.

Комната была красным гротом, театром, громадной конюшней с балконом, висевшим в тенях. Там, наверху, стоял город маленьких комнат, город внутри кармана тьмы, но были там и окна в стенах, которые нельзя было увидеть, а за ними солнце сияло на внешний город, выстроенный из льда.

— Боже мой, Тами, вода! — вязко вскричал он. Тами стоял над ним.

— До свидания, — сказал Тами. Тяжко сел и перекатился на бок, больше не пел.

— Вода, — попробовал он сказать еще раз очень тихим голосом и с трепетом предпринял гигантское усилие встать на ноги.

«Боже мой, мне нужно воды», — прошептал он себе; шептать было легче. Поскольку он смотрел на свои ноги с высоты в десять тысяч футов, идти пришлось с изощренной осторожностью, но он перешагнул Тами и вышел в патио к ведру. Вздыхая от натуги, опустился на колени, макнул лицо в пламя холодной воды и втянул его в горло.

Закончив, Даер встал, закинул голову и посмотрел на луну. Прилетел ветер, но он тут был и прежде. Теперь необходимо вернуться в комнату, перебраться через всю нее и выйти. Снаружи ветер будет холоден, но он все равно должен пойти.

Экспедиция сквозь волшебную комнату была опасной. Там висела хрупкая тишина, которую ни за что нельзя было расколоть. Огню, сбрасывавшему свою красноту на лицо Тами, похожее на маску, нельзя было знать, что он крадется мимо. При каждом шаге Даер поднимал стопы высоко от пола в воздух, как человек, идущий через поле высокой мокрой травы. Перед собой он видел дверь, но внезапно между ним и ею вторгся мучительный коридор, выстроенный из чистого времени. Чтобы дойти до конца, потребовались бы нескончаемые часы. И орда невидимых людей выстроилась вдоль его стен, но на другой стороне стен, немо ожидая, пока он пройдет мимо, — бесстрастный хор, безмолвный и безжалостный. «Ждут меня», — подумал он. Стороны его ума, неотличимые от стен коридора, были отделаны посланиями арабской вязью. Все это время прямо у него перед глазами дверь без ручки посылала ему свое зловещее сообщение. Не было уверенности, ей нельзя доверять. Если она откроется, когда он не захочет, чтобы она открывалась, сама собой, весь ужас существования сможет навалиться на него толпой. Он вытянул руку и коснулся крупного холодного ключа. Ключ объяснил тяжесть в кармане его пальто. Он сунул туда левую руку и нащупал молоток, и шляпку, и острие гвоздя. Эту работу следовало сделать, но позже, когда он войдет. Он повернул ключ, потянул, открывая дверь, ощутил, как ошеломленный ветер коснулся его лица.

— Держись подальше от обрыва, — прошептал себе он, делая шаг наружу.

Вокруг него тянулась бесформенная улыбка ночи. Луна была теперь вдали над пустыми краями. Облегчаясь у стены дома, он слышал, как ветер в вышине пытается скрыть собой долгую единственную ноту воды в долине внизу. Внутри, у огня, время медленно растворялось, распадаясь на куски. Но даже в конце ночи все равно останется уголек времени, тонкого, горького вкуса, мягкий на ощупь, тлеющий из своего углубления в пепле, пока не побледнеет и не умрет и сердце древней ночи не прекратит биться.

Он повернулся к двери, шаги его коротки и запинчивы, как у старика. Понадобится громадное усилие вернуться к циновке, но, поскольку в это мгновение он мог помыслить только одно — как на нее садится и плоско растягивается у огня, — он был уверен, что способен на это усилие. Закрывая за собой дверь, Даер пробормотал ей:

— Ты же знаешь, я тут, правда? — Мысль была ему ненавистна, но что-то с ней он мог бы сделать. Чем это было, он припомнить не мог, однако знал, что положение не безнадежно: он может исправить его позже.

Тами не шевельнулся. Пока Даер глядел вниз со своей огромной высоты на расслабленное тело, к нему подкралась знакомая тягостность, только он не мог ее связать ни с какой причиной. Отчасти он знал: то, что он видит перед собой, — Тами, голова Тами, туловище, руки и ноги. Отчасти он знал, что там лежит неопределяемый предмет, неизмеримо тяжелый от собственной бессмысленности, громадная непостижимая тяжесть, которую ничто не облегчит. Пока он стоял, затерявшись в статичном созерцании вещи, ветер немощно толкнул дверь, издав слабый треск. Но правда ли ничто не могло ее облегчить? Если внутрь впустить воздух, тяжесть могла бы по своей воле сбежать, в тени комнаты и темноту ночи. Он медленно посмотрел себе за спину. Дверь была безмолвна, пялилась злобно. «Да, ты и впрямь знаешь, что я тут, — подумал он, — но знать тебе недолго». Он усилием воли вызвал к существованию молоток и гвоздь, и они были там, у него в кармане. Думая об их тяжести, он почувствовал, как тело клонится на сторону. Пришлось сменить положение, чтобы их вес не утянул его вниз. Снова донесся треск, череда незначительных ударов, знающая и намекающая. Но теперь послышались ли они от циновки под ним? «Если откроется», — подумал он, глядя на плотную инертную массу перед собой в умирающем свете огня, глаза его смотрели пристально, собирая страх у него изнутри. «Если она откроется». Нужно было кое-что сделать, он должен сделать это, и он знал, что это было, но не мог подумать, чем было оно.

Внутри у него начала бродить масса слов, и вот они вскипели и запузырились наружу.

— Мигом Мэбел каши. Молли бати бяша. Лолли молоток на кол. Долли мелкий Пол, — прошептал он, после чего хихикнул.

Молоток был у него в правой руке, гвоздь в левой. Он склонился, покачнулся и тяжко упал на колени на циновку у распростертой двери. Та не шелохнулась. Горный ветер свистел сквозь его голову, голова его была одинокой морской раковиной, полной гротов; ее бесконечно гладкие розовые стены, тонкие, как бумага, ловили свет углей, пока он двигался по галереям.

— Мелли только дым, — сказал он довольно громко, вставляя острие гвоздя как можно глубже в ухо Тами.

Он поднял правую руку и ударил по шляпке из всех сил. Предмет неощутимо расслабился, как будто кто-то ему сказал: «Все хорошо». Даер положил молоток и ощупал шляпку гвоздя, вровень с мочкой уха. На ней было два маленьких рубца; он потер ногтем большого пальца по несовершенствам стали. Гвоздь засел крепко, как будто его вогнали в кокос.

— Много Мэбел дюн.

Дети будут шуметь, когда вернутся с переменки. Огонь грохотал, та же упорная музыка, которой никак не заглушить, те же шутихи, что не спешили взрываться. И пол рухнул на него сверху. Его рука под ним согнулась, он ее чувствовал, он хотел шевельнуться. «Я должен помнить, что я жив», — сказал он себе; это было ясно, как огромная скала, что высилась из воды вокруг нее. «Я должен помнить, что жив».

Он не знал, лежал ли он спокойно, или руки и ноги его болезненно тряслись от усилий заставить себя поверить, что он там и хочет шевельнуть рукой. Он знал, что кожа его нежнее кожицы перезревшей сливы; сколь нежно бы он ее ни касался, она прорвется и измажет его липкостью, что под ней. Кто-то захлопнул ящик бюро, в котором он лежал, и ушел, забыл его. Великая истома. Великая медлительность. У ночи были отделы, наполненные покоем, и были места во времени, которые следовало посетить, лица, которые забыть, слова, которые понять, тишины, которые изучить.

Огонь погас; в комнату вошла нечеловеческая ночь. Он снова хотел воды. «Я вернулся», — подумал он; его рот, глотка, желудок ныли от сухости. «Тами остался позади. Один я выжил. Так я и хотел». Этот теплый, душный, опасный рассадник мыслей уничтожен. «Слава богу, что он не вернулся со мной, — сказал он себе. — Я никогда не хотел, чтобы он знал, что я жив». Он снова ускользнул прочь; вода была слишком далека.

Маниакальный свет упал в комнату и прыгал повсюду. Он сел и нахмурился. Ухо в голове рядом с ним. Маленький стальной диск с неправильными бороздками в нем. Он знал, что тот там будет. Он вздохнул, прополз на четвереньках вокруг концов подтянутых ног, прибыл в холодное ослепительное патио и погрузил лицо в ведро. Он был не реален, но знал, что жив. Подняв голову, он дал ей упасть назад до самой стены и остался так надолго, а утренний свет гор жестоко давил ему на веки.

Позднее он поднялся, зашел в комнату, втащил Тами за ноги через патио в кухню и захлопнул дверь. Пересиленный слабостью, лег на циновку и, по-прежнему дрожа, рухнул в бездонный сон. День наступал, а ветер усиливался, голубое небо побелело, затем посерело. Дверь стучала непрестанно, но он ничего не слышал.

Грохот в дверь раздавался уже долго, Даер, осознавая его, принялся выкарабкиваться по скользким стенкам раковины сна, в которой себя обнаружил, в неистовой попытке сбежать в сознание. Когда наконец он открыл глаза и вернулся в комнату, странная истома оставалась, словно огромная мягкая подушка под ним; ему не хотелось шевелиться. Все равно кулак настойчиво бил в дверь, то и дело останавливаясь, поэтому, когда принимался снова, стук был громче после тишины, настававшей в промежутке.