Женя Павловская - Обще-житие (сборник)

Занавес. Пятиминутный антракт. К сожалению, буфет не работает… Звонок. Свет! Приготовились! Почему на сцене пожарник? Пьяный — это не оправдание! Посторонним покинуть площадку! Пошел сюр! На заднике проплывает плоская тень Ионеско… Ионеско, говорю, Ионеско, а не Путина!

Беру трубку и, проклятье, ни слова разобрать не могу. Бурчание, хрипение, но по интонации шума — на русском языке.

Стоп! Звук, звук! Кто там заснул на звуке?

— Говорите, пожалуйста, яснее. Я не могу разобрать. Опять сипение, бурчание, пыхтение, стук, бульк…

— Извините, вы хотели что-то спросить? Плохо слышно. Внезапно из трубки четкий такой, несгибаемый женский голос:

— Я звоню вам, чтобы сообщить фамилию моего мужа! Ошалеваю.

— А-а-а… а-а-а… зачем мне нужна фамилия вашего мужа?

— Не хотите — не надо!!! — и бац! бросает трубку.

Вот, так и не посчастливилось узнать фамилию ее мужа. Рыдаю в подушку.

Помреж, где подушка? Ведь предупреждала, чтобы была! Во что рыдать? Где помреж?! Снова он там, у этой?!

И опять старушка с тяжелым местечковым акцентом. Откуда берутся такие реликтовые старушки, когда газета «Правда» еще во времена их комсомольской юности известила, что уже создана единая историческая общность: простой советский человек?

— Ой, скажжите, пжалуйста, какой год?

Вопрос не самый трудный, хоть несколько неожиданный.

— Две тысячи второй.

— Не-е-ет!

С ума я, что ли, соскочила? Вроде бы две тысячи второй, поскольку недавно был, помнится, две тысячи первый. Или нет? Надо кофе пить меньше, до добра не доводит.

— Две тысячи… второй — бормочу уже менее уверенно.

— Не-е-ет! Какой звер?!

Господи! — отлегло от души.

— Год зеленой мыши, — бросаю наобум. Ну не свинью же ей подсунуть.

— И что же надо мне надевать тогда?

— Наденьте зеленую юбку. Или коричневую. Все тогда будет хорошо.

— А можно вам задать еще один очень маленький вопрос? Это почему у вас такой ужясный акцент, почему?

— Как вам сказать… Выросла в центральной России, вот и акцент подцепила. Так получилось… Исправлять уже поздно.

— Таки да уже, поздно! — сочувствует мне бабуля.

Хоть один человек пожалел.

Зато в десять вечера — полная милота. Теплый, домашний такой, ванильный, виолончельный женский голос:

— Это вы, да? Добрый вечер! Это ничего, что я поздно?

Невозможно такому кондитерскому альту сообщить, что я уже натянула халат, намазала физиономию кремом, выключила, наконец, компьютер и угнездилась на диване с книгой. Какое счастье, что нет видеотелефона!

— Да, я. Здравствуйте. Ничего-ничего. Я поздняя птица. Порода сов.

— Порода чего?

— Неважно. Я вас внимательно слушаю.

— Я прочла у вас рецепт шарлотки, а завтра у моей Алисочки, дочурки, день рождения, хочу испечь. Так вы не кладите трубку, я буду делать и спрашивать вас: все получается правильно или нет.

Славная женщина какая! Золотые тещи из таких вылупляются. Повезет Алисочкиному мужу.

— Знаете, я в се-таки трубку положу, а вы на каждом решающем этапе звоните мне и сообщайте результат. Мы его подробно обсудим.

Через пять-шесть консультаций шарлотка у нас с ней получилась. Мы посыпали ее нежной сахарной пудрой и по периметру украсили блестящими бусинками голубой черники. С днем рождения, дочка Алисочка!..

Музыкальная отбивка: «К сожаленью, день рожденья только раз в году…»

В окно царапается январский дождь. Влюбленными голубями воркуют батареи. Сижу у телефона… Не звонит. Трубка, что ли, лежит неправильно?.. Звонок…

Отбой. Свободны. Всем спасибо… Помреж, останьтесь на минуту! Где помреж? А, там… опять?.. Что?! Не оправдание!

Сан-Франциско — страстный город. Ежеминутно пребывает в напряженном диалоге с небом, горами, океаном. Выбеленные солнцем улицы то настырно лезут в гору, то — ух! — с визгом вниз. Нервный ветер с океана, мчащиеся по срочным небесным бизнесам взмыленные облака. Дождь валится на землю с размаху, камнем. Земля подстерегает удобный момент, потянуться, выгнуть спину и стряхнуть с себя все это — за несколько лет налипшее, копошащееся, надоевшее. Карнавальная, лихорадочно-яркая нарядность людей, цветов, витрин. Красное, розовое, голубое, блестящее… Банты, оборки, бижутерия. Все торопится успеть прокричать о себе — смотрите на нас! Вот мы! Сейчас, сейчас, пока мы еще здесь, смотрите!

Мы с сыном, прежде чем бродить без цели (в чем и есть основное удовольствие путешествия), с утра записались на экскурсию по городу — пусть покажут, что у них официально главное, чтобы уже потом туда не ходить. Открытый вагончик, заставивший вспомнить детский голубой вагон, который все бежит-бежит-качается, был заполнен разомлевшими туристами лишь наполовину. Дама-экскурсовод, являющая собой пищащую конструкцию из полусфер (смотрите здесь, смотрите там), оживленно чирикала о том, как последнее землетрясение отразилось на сохранности мелькающих в окнах автобуса стеклобетонных шедевров архитектуры, с особенным удовольствием останавливаясь на разрушениях и жертвах. То ли она старалась подкачать драматизма в пресный экскурсионный текст, то ли в резонанс истерическим метаниям ветра в ней вибрировала остренькая струнка садизма.

— Пожалуй, Дебра, мы напрасно остановились в высотном отеле, — пробормотал сидящий сзади парень подруге, — это была твоя идея. Бунгало, Дебра, кажется безопасней.

Экскурсия кончилась часа через два. Народ вышел, с подозрением посматривая на горы.

В отличие от меня, страдающей топографическим кретинизмом, сын ориентируется в любом городе, как будто он с детства гонял по его улицам. В критических ситуациях виртуозно пользуется картой, что для меня загадка вечная и непостижимая.

Он с энтузиазмом потащил меня по горам на историческую улицу, колыбель нежных хиппи шестидесятых, передавших эстафету очумевшим от сытости и родительской опеки тинейджерам семидесятых, передавших эстафету угрюмым, агрессивным бритоголовым… Свято место не оставалось пусто. Менялись лишь обмундирование и прически — эти дизайнерские моменты и несли на себе главную идеологическую нагрузку.

Улица как улица. Горячий асфальт, ни деревца. В первых этажах грязноватые пестрые лавчонки типа чуланчиков с тематической дребеденью — дешевые сигареты, пепси, пиво, кожаные браслеты с шипами, мужские косыночки, перстни-кастеты с черепами, майки, украшенные изображениями скелетов, гениталий обоего сорта, серпа и молота, а также с американским и русским матерным текстом — инициативные изготовители отыскали специалиста-полиглота. Наиболее приличные: «Сдохни! Я тебя ненавижу», «У меня нет ни гроша», «Отцепись, грязная полицейская шкура!», «Поцелуй меня в задницу» — это по-английски. По-русски: «Летайте на хрен Аэрофлотом», «Решения ЦК одобряем» и «Я — гребаная сука с Колымы» — последнее, ясное дело, специально для прекрасного пола. Несло марихуаной и еще какой-то сладковатой дрянью.

Вдоль всей кишки обесцвеченной яростным солнцем улицы сидели на грязном асфальте, прислонясь худыми спинами к стенам домов, юные маргиналы. Безучастно, как большие тряпичные куклы. Подними такого — осядет мешком, киселем сползет вниз. Многие по такой жаре — в черных кожанках. Молча передавали друг другу косячок. Из открытых дверей лавчонки выхаркивался рэп. Но мячики упругого и злобного ритма не задевали вяло курящую публику — она была из другого вещества. Молодежь (мать родная, неужели «наше будущее»?) была декорирована безжалостно. Белый металл и черная кожа. Окольцованные носы, губы, пупки, веки. У толстопузого модника цепи спускались густой чешуей вдоль обеих щек бакенбардами австрийских монархов. Голую грудь полукудрявого полубрюнета (правая половина головы чисто выбрита) пересекала самокритичная татуировка «Я — вшивый подонок». Спасибо, милый, поставил в известность. На его костлявом плече лапшой повисла юная леди, обритая полностью, оба маршрута нос-ухо проложены цепями, завершающимися массивными кольцами на конечных остановках — в ноздрях и ушах. Кокетка, однако!

Сидящие не разговаривали друг с другом — о чем говорить? Мир — прост, слов — нет, драг — вот. Черное-белое немое кино. Тахикардия рэпа — как будто слепой яростный негр хочет доораться до этих глухих. Проклясть к дьяволу их души, расцарапать последним отчаянным визгом их вонючие бескостные спины.

От зрелища уже начало слегка подташнивать.

Тогда я этих-то и увидела. Из-за угла возникли и устало побрели по улице трое. Взявшись за руки — двое босых стариков и старуха. По виду за семьдесят. Впрочем, может быть и меньше. Загар маскирует возраст — легко ошибиться в обе стороны. Седые волосы стариков, подхваченные обручами на лбу, сальными слипшимися сосульками падали на сгорбленные спины. Старуха была без бюстгальтера, длинные мешочки пустых грудей мотались под пятнистой майкой в такт серьгам из зеленой пластмассы и двум желто-пегим девчачьим косичкам, закрепленным на концах оранжевыми резинками. Все трое в утлых шортиках. На морщинистых щеках по сеточке подагрического румянца намалеваны ромашки. Потертые кожаные шнурочки с амулетами и металлическими бубенцами бодренько побрякивали на бедных черепашьих шеях, как сорок лет назад. Незабвенных, недавних, чудесных сорок лет назад. Они не хотели расставаться с тем сладким временем, а оно истаяло — ах, кто бы мог подумать — неожиданно быстро и поступило с ними так подло! Кто и зачем отобрал их лучшие дни?