Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

— Ну вас! — Калоус виновато улыбнулся: слова Ража, видимо, его успокоили. Но когда они опять вошли в пассаж, он излил им свои горести.

— Трудно разобраться, что к чему, други! Вот вам пример. Звоню сегодня утром в секретариат — узнать, как дела. И представьте себе, каковы нахалы: с ними и не поговоришь! Зазнались! Сейчас, мол, брат, нет времени на разговоры, соблюдайте спокойствие, мы в курсе всего. Болтовня! Мне нужна уверенность, гарантия порядка, а не это «мы в курсе всего». И повесил трубку секретарик! Брат! Получать деньги да молоть языком о свободе — они мастера. Вечно подставляли руку: подайте на избирательный фонд партии. Это они умеют! А сейчас, изволите ли видеть, «нам, брат, не до разговоров с тобой!».

— Трусливый купчишка! — с облегчением вздохнул Брих, когда они отделались от Калоуса. — Этакая шкура. Буквально дрожит со страха.

— Ты прав! — согласился Раж, отрываясь от мыслей, заставивших его нахмуриться, и добавил раздраженно: — В чем дело, черт возьми? Он хоть безвреден. Хотел бы я знать, за кого ты будешь голосовать на выборах, с кем ты?

— Я тебе скажу: если верх будут брать коммунисты, я проголосую за католиков[7] или за…

— А если верх будем брать мы?

— Тогда наверняка за коммунистов. Демократия в нашей стране требует политического равновесия. Ей угрожает именно партийный фанатизм и догматизм, и левый, и правый.

— Законченная чушь, на которую способна лишь интеллигентская башка, — отрезал Раж, отшвырнув окурок. Грозил разразиться долгий спор, но ни у того, ни у другого не было охоты препираться. — Я вижу, у нас не хватает еще одной партии — интеллигентских фантазеров и либеральствующих кроликов. Политическое равновесие я представляю себе иначе, уважаемый юрист! Здесь его нет, потому и начался этот бедлам, понятно? Нельзя ждать, пока нас проглотят, дражайший гуманист. То, что творится вокруг, не случайность.

На Пршикопах резкий ветер стеганул их по лицу. Бриху казалось, что шествие демонстрантов бесконечно; колонны текли, как вздувшаяся река в крутых берегах домов. Вооруженная до зубов армия не так внушительна, как волнующийся поток людей в будничной одежде. А пение?

Ветер налетал на едва просохшие плакаты с лозунгами, качал их над головами людей. Женщины и мужчины, рабочие в зимних пальто, лица, платочки и ноги, шагающие по подмерзшей мостовой, гомон и смех, но вместе с тем дисциплина и гнев — и все это стекалось на Пршикопы из переулков Старого Места, заливая проспект во всю ширь, двигаясь все вперед и вперед. Поток засасывал прохожих. Брих и Раж попытались перейти на другую сторону, их крутило, как в водовороте половодья. Брих видел, как Ондржей, действуя локтями, проталкивается через толпу, но она увлекает его за собой.

У театра их выбросило на тротуар. Ондра нетвердой рукой закурил сигарету. Молодой рабочий с портфелем под мышкой попросил у него огня. Раж молча поднес ему зажигалку и не ответил на благодарность.

Шире дорогу! Порыв ветра взметнул знамена, шляпы и кепки слетели с голов. Раж и Брих сняли шляпы и прислушались к разговорам вокруг.

— Там, на площади, всем не хватит места! — сказал человек рядом.

— Вот еще! — возразил другой. — Сегодня без меня не обойдется!

— Морозец хватает за пальцы, — сказал еще один. — По крайней мере, не станешь клевать носом, будешь как встрепанный… Спал я сегодня на верстаке, напильник вместо подушки!

— Глотни из термоса. Моя жена обо всем подумала, дала чаю.

— Эй, товарищ Ванек, товарищ Ванек!

Толпа шумно принялась звать: «Товарищ Ванек, где товарищ Ванек?»

Вездесущий весельчак тотчас добавил, рассмешив всех:

— Его ищет жена с дитем!

— Наконец товарищ Ванек нашелся — проворный старикан — рабочий. В толпе снова прокатился смех.

— Ну, я. В чем дело? — отозвался Ванек.

— Запереть мастерскую не забыл?

— Это я чтобы забыл! Ах, козел тебя забодай! Тридцать пять лет не забываю.

— Смотри не примерзни к мостовой!

— Ну ясное дело: господа Зенкл и Дртина!..[8] Слушай-ка, умник, месяц назад ты их ни за что не дал бы в обиду.

— То месяц назад, а сейчас я их сам обижу. И нечего меня подзуживать.

— А кто с ними заодно?

— Ясно, кто: господин Летрих![9]

— Его лучше не тронь, он из преподобных, еще пожалуется святому Петру, и тебя не пустят в рай.

Взрыв смеха покрыл последние слова. Кто-то крикнул:

— Продается дюжина министров. Годны только в утиль! По дешевке!

Смех, и опять лица серьезны.

— Пойдем отсюда, — скомандовал Раж и тронулся с места.

Пройти назад было невозможно, и они стали пробираться вперед, но застряли. Человеческий поток влек их мимо магазинов со спущенными шторами и выплеснул на площадь. Какой здесь холодный воздух! Они стояли, притиснутые к каким-то воротам, перед ними чернело море голов, разлившееся по простору Староместской площади. Оба молчали и поглядывали вокруг. «Зря я дал оторвать себя от работы», — беспокойно подумал Брих и простуженно засопел.

Раж упорно курил и бросал недокуренные сигареты.

Снег сыпался на город, ветер выл над крышами, раздувал знамена, качал плакаты — читай! Каменный Ян Гус, покрытый прорванным снежным покрывалом, высился над морем голов, прямой и строгий. Стая диких голубей поднялась с башни Тынского храма и полетела к крышам Старого Места. Они миновали полуразрушенную ратушу[10], торчащую над заполненной толпой площадью.

Выступает какой-то оратор. Озябшие от мороза лица обращены к каменному балкону ратуши; они сосредоточенны и вдумчивы, спокойны и строги, минуты волнующего ожидания наложили на них свой отпечаток.

Брих почувствовал, что Раж коснулся его руки, и вздрогнул, словно очнувшись ото сна.

— Пошли, — мрачно произнес Раж. — Это становится скучным. Спектакль кончается, постановка слаба: ничего нового!

Он попытался зевнуть и говорил, поджимая губы, но Бриху было ясно, что он притворяется, что и на него произвела впечатление сила, которая окружала их. Это было заметно по беспокойным взглядам Ондржея, по его участившемуся дыханию. Вот она, эта минута, когда сердце словно зажато в тиски, — так было в тридцать восьмом году, так было три года назад, в мае! «Начались события, которые вновь изменят судьбы людей, — мелькнуло у ошеломленного Бриха. — Какое сегодня число? Час назад для меня начался будничный день, а теперь?»

Суббота, двадцать первого февраля 1948 года!

Толпа бурлит, несутся восторженные приветствия, — на балконе появился долгожданный оратор, человек в черной барашковой шапке.

Погляди только на лица людей, на руки, поднятые над головой, взгляни им в глаза!

Брих толкает товарища в бок.

— Сегодня ты сказал, что политика делается у батарей центрального отопления. Ты и сейчас настаиваешь на этом?

Все остальные слова тонут в буре приветственных возгласов, которая бушует на площади и утихает по мановению руки оратора. В прерывисто дышащую, взволнованную толпу падают первые слова, прозвучавшие на всю страну подобно звону набата:

— Граждане и гражданки!..

Ледяной ветер неистовствовал на улицах и упрямо гасил спичку. Раз, другой — все зря… Тихонько проворчав, Патера отбросил спичку и чиркнул новой. Старого Адамека, который вместе с ним стоял на углу, эта борьба с ветром, видимо, раздражала больше, чем Патеру. Он сунул руку в карман и вытащил зажигалку в виде патрона.

— Заведи себе такую же бомбу, и все будет в порядке.

Патера закурил и протянул Адамеку свой старенький портсигар, но тот махнул рукой и закашлялся от ветра. В груди у него хрипело.

— Нет, — сказал он сипло, — я уже накурился сегодня. Больше мне мои мехи не разрешают. Посмотрю еще, какую они устроят музыку под утро. Ну, мне пора на вокзал, а то последний поезд уйдет из-под носа. До завтра, Йозеф, кланяйся хозяйке и малышу.

Патера поглядел ему вслед и подумал одобрительно: «Пятьдесят шесть лет, уже дедушка, а носится, как молодой, несмотря на свой бронхит». С завода они дошли сюда пешком — Адамек иногда прогуливался до вокзала — и по пути обсудили все события на заводе.

С Адамеком легко говорить. Патера ценил жизненный опыт старого недоверчивого непоседы, который медленно переваривает каждую мысль, прощупывает ее со всех сторон и лишь потом облекает в скупые слова. Иногда этот старый еж немного раздражает Патеру своей трезвостью и осторожностью. Скажешь ему: «Это белое», а он покачает головой с редкими сединами на висках и прошепелявит: «Э, нет, только серое». И сплюнет.

Но ведь это только повадка такая, а нутро у этого вечного ворчуна чудесное! А пыл! А юмор! Он то блеснет в прищуренных глазах, то мелькнет в ехидном словечке, ворчливо брошенном сквозь зубы! Но уж если Адамек ухватится за что-нибудь, то вцепится как бульдог. Умно сделали товарищи, когда выбрали его председателем заводской партийной организации. Крепко он взялся за дело. На собраниях Адамек терпеливо слушает, подперев рукой щетинистый подбородок, и, сонно помаргивая, глядит на раскрасневшихся спорщиков, потом наконец оживляется и громко откашливается.