Алексей Андреев - Вторая осада Трои

Из окружений в конце боя смогли вырваться три человека: один — на северо-западе, два — на юго-востоке. Прежде чем и их настигли преследователи, они успели выйти на связь и передать командованию, что операция по уничтожению стратегической боевой техники противника провалилась — белый бронетранспортер не пострадал. Установки огневой и звуковой поддержки — тоже.

Связь с разведчиками к этому времени была потеряна. Забыв про приказ, думая об одном — как бы согреться, они покинули наблюдательные лежбища и присоединились к атаке своих товарищей из диверсионных групп.

Досталось им сильно — скрюченные, как паралитики, задубевшие от долгого лежания на морозе, двигались и отмахивались они с таким трудом, что мишенью были легкой. В итоге обе противоборствующие стороны лишились своих «глаз и ушей» и теперь должны были действовать вслепую. Осталось у них лишь по одному наблюдателю напротив въездных ворот — посланных на случай, если красавице приспичит куда-то отъехать. Они-то и сообщили, что в поместье проследовал представительский «мерседес» с местными блатными номерами.

Генералы на эту информацию внимания не обратили. Уверенные, что уж до такого-то противник точно не додумается, обманутые презрительным мнением специалистов друг о друге, они вовсю руководили разработкой плана «Соловей».

План и там, и там рождался в муках.

Вариант с трансляцией записи соловьиного пения через звуковую установку отпал почти сразу. Офицеры были за него, однако специалисты уперлись. Сказали, что фанера убивает настоящее искусство. Несовместима с ним. Это же не демонстрация и не парад. А дело интимное, деликатное, касающееся двух сердец. Нет, пение обязательно должно быть живым, иначе не подействует.

Генералам пришлось к этому мнению прислушаться.

От варианта с поиском в зоомагазинах, транспортировкой и заброской на территорию поместья натуральной птицы тоже пришлось отказаться. Не факт, что она тут же от зверского мороза не околеет, если выживет — захочет ли петь в таких условиях вообще, а если вдруг что-то из себя, поднатужившись, и выдавит, то не станут ли эти звуки напоминать сиплые вопли, скрежет, хохот гиены, надсадный чахоточный кашель — все, что угодно, но не пение. Гарантий не было никаких, а драгоценное время терялось…

Оставался единственный вариант — живая имитация. На нем в конце концов и сошлись.

Офицеры рысью побежали объявлять среди личного состава конкурс на лучшего свистуна. В качестве награды разрешено было обещать: внеочередной отпуск, питание в офицерской столовой и непыльное дослуживание при штабе.

Желающих обнаружилось много — практически все. Даже те, кто свистеть не умел в принципе, хотели попробовать.

Длинные вереницы бойцов потянулись к штабным машинам на кастинг.

Прослушиванием занимались генералы лично и спецы по прекрасному. И те, и другие о пении соловья имели представление смутное, больше теоретическое, — что должно как-то особо красиво звучать — на это и ориентировались. Правда, спецам то и дело приходилось деликатно напоминать полководцам, что красиво — это не только громко.

В результате в каждой машине удалось отобрать по три мастера художественного свиста — по одному основному и по два запасных.

Оставалось решить проблему их доставки на осажденную территорию.

Просто перелезть через стену, забросив наверх крюк с канатом, было нельзя: во-первых, камеры были установлены таким образом, что обозревали как прилегающую к ней зону отчуждения, так и ее самою; во-вторых, имелись сведения, что верх ее хорошо защищен датчиками, ловушками и убийственным для всего живого током. Туда даже птицы избегали садиться, а если какая-нибудь нездешняя это и делала, то тут же обугленной тушкой падала вниз.

Необходимо было придумать нечто нестандартное.

Первая генеральская мысль — десантировать на парашютах — была ими же с сожалением отвергнута: пока будут спускаться, из поместья десять раз могут купола заметить. А жаль — эффектно бы получилось, по-военному!

Вторая их мысль — прорыть под стеной подкоп — тоже обсуждалась недолго: на долбежку промерзшей земли времени бы ушло слишком много. А враг-то не дремлет, тоже чего-нибудь затевает. Да и неизвестно, насколько стена простирается вниз — судя по ее основательности — может, и не на один десяток метров.

Третья мысль в генеральские головы упорно не приходила. А уж в головы спецов — и подавно: не их же епархия.

Тут-то и отличились оба обмишулившихся на соловье капитана, реабилитировали себя.

— Можно катапультировать! — с отчаянием людей, которым терять уже нечего, воскликнули они.

— О! — одобрили генералы. — Молодец! Прям мысль мою прочитал. Ведь можешь же, можешь, а то… Выполняй!

— Служу России! Есть! — Обрадованные капитаны пулей выскочили из штаба.

И лишь за порогом, сменив бег на шаг, задали себе наконец вопрос: а как?

Ответа у них не было. Оставалось надеяться на солдатскую смекалку.

Спустя пару минут они ставили задачу перед своими подразделениями, а через пятнадцать вновь вернулись в машины, чтобы доложить полководцам план заброски.

Те нахмурились, пожевали губами — так им легче думалось, добавили к плану кое-какие штришки и дали «добро». Затем приказали соединить их с командиром части…

Командир, услышав сначала одно требование, потом другое, с облегчением перевел дух — требования были одинаковы.

Вскоре с одного секретного аэродрома взлетел самолет. На борту он нес груз особых бомб. Поднявшись над облаками, самолет взял курс на поместье.

Тем временем жизнь на двух опушках по разные стороны Трои кипела. Одни солдаты доставали канаты и тросы, другие внимательно осматривали ближайшие к ограде поместья деревья, третьи вооружались топорами, а на самое высокое в окрестности дерево и там, и там цепко карабкался с портативной рацией и биноклем наблюдатель. Он же — корректировщик.

Глядя на эти приготовления, мастера свиста не раз пожалели о своем участии в кастинге и о том, что не дали там петуха. Зато все остальные, не прошедшие по конкурсу в «соловьи», теперь своей неудаче тихо радовались.

Добравшись почти до верхушек, наблюдатели устроились на ветках покрепче, на всякий случай обвязали тонким канатом ствол и себя — ветер наверху гулял нешуточный, отрапортовали о готовности и принялись осматривать территорию поместья, что разлеглась перед ними во всей своей ухоженной красе.

Жаль, что было не лето, вид открылся бы им куда лучше. Но и этот впечатлял. Белоснежные поля расчерчивались аллеями и дорожками, окаймленными деревьями и цепочками фонарей либо фонарями и полосками подстриженных кустов, темной щетиной едва пробивающихся из сугробов. Разбросанные там и сям небольшие рощицы, просматриваемые сейчас насквозь, непременно таили в себе павильоны или беседки — и двух одинаковых среди них было не сыскать. Многочисленные подсобные здания, вытянувшиеся вдоль северо-восточной стены, включая электростанцию и котельную, поражали своей разнообразной архитектурой, в каких только странах не подсмотренной. Главный дом, стоящий в самом центре и явленный наблюдателям широкими и мощными торцами, обилием башен, башенок, налепленных там и сям балкончиков и террасок напоминал средневековый замок, хотя невидимыми им с деревьев фасадами (их было два — смотрящий на подъездную аллею и, наоборот, — на раскинувшееся позади дома озеро) больше походил на огромный помпезный дворец. Точнее даже — на несколько дворцов, причудливым образом слепленных друг с другом в нечто среднее. Вокруг каждого крыла большим полукружьем шла открытая галерея, где вполне могли разъехаться два автомобиля — ширина позволяла. В одном месте она выбрасывала длинный отросток, который заканчивался застекленным павильоном у вертолетной площадки, в другом к ней симметрично примыкала оранжерея. За озером стоял и второй дом — не столь вычурный и поменьше. Не зная, трудно было догадаться, что это всего лишь баня и в комплекте с ней бассейн. Само озеро блестело очищенным от снега льдом, в центре находился небольшой островок с большой мужской статуей, гордо стоявшей в позе церетелиевского Петра. Естественно, изображен был не Петр, а хозяин поместья. Хотя кое-какое сходство, кроме позы, имелось и с Петром — на Сёму непохожим категорически. Однако неведомому скульптору — хозяин любил намекнуть, что это сам Церетели и был, но ведь мог и соврать — все же это как-то удалось совместить. На берегу напротив, вся в любовном порыве, устремленном к мраморному Сёме на острове, стояла вторая статуя — женская. Поставленная позже, изображала она прекрасную хозяйку в короткой облегающей тунике. Изображала так хорошо и подробно, что оба наблюдателя, забыв обо всем, приклеились к биноклям и то и дело сглатывали слюну. Из-под ног Елены несколько двусмысленно бил круглый год и утекал в озеро источник.