Нагиб Махфуз - Да осчастливит Аллах твой вечер!

Хамада ат-Тартуши радостно сообщил мне:

— Моего сына повысили, он стал генеральным директором.

Поздравив его, я сказал:

— Кофе и сандвич сегодня за твой счет.

— Только кофе! — возразил он решительно.

— Ты все еще живешь со своей супругой как с женщиной?

— Пустой вопрос, — произнес Хамада, засмеявшись.

— Извини, но это для меня важно.

— Когда есть желание, — ответил он лаконично, а потом добавил: — Способность и желание часто не сопутствуют друг другу.

После этого он сказал с сожалением:

— И как это ты остался холостяком? Я не знаю человека, который так стремился бы жениться, как ты.

— Вплоть до последнего года я продолжал содержать семью, — отвечал я с горечью. — Всякий раз, когда зарплата немного повышалась, цены поднимались вдвое.

— Какое несчастье! И Умм Абдо отправилась к праотцам раньше срока!

— Напротив, с опозданием, после того, как перестала быть женщиной!

— Твоя судьба. Что мешает тебе теперь встретиться с Маляк?

Али Юсуф стал преследовать меня взглядом. Я знаю, о чем он хочет, спросить, но делаю вид, что ничего не замечаю. Мы сидели в старинном кафе «Радость», на месте которого сейчас выставка мебели, когда он наконец задал вопрос:

— Как поживает Умм Абдо?

— Это чистейшая авантюра, но она увенчалась успехом, — ответил я, засмеявшись.

— Ну и как? — нетерпеливо спросил он.

— Что сказать? Многолетняя привычка. Я знаю ее с детства, она для меня как часть домашней обстановки. После того как я занял в доме место своего отца, она стала еще больше меня уважать. Должно быть, она очень удивилась, заметив, что я по-новому стал на нее смотреть и иначе разговаривать. Таких вещей не замечают одни идиоты. Она простая женщина, но, к счастью, не идиотка. Когда я до нее дотронулся, она смутилась, отпрянула и учащенно задышала, явно встревожившись. Теперь все идет наилучшим образом, но мне приходится соблюдать большую осторожность.

— Боишься скандала?

— Конечно.

— Они не дали тебе жениться, а теперь хотят еще и подвергнуть мучительной пытке?

— Меня удерживают правила приличия и стыд.

— Важно, что теперь у тебя с нервами все в порядке, не так ли?

— Да, конечно.

— Если что, пригласи меня.

— Убить тебя мало, проклятый сводник! — засмеялся я.

Да, я действительно стал спокойнее, но в то же время я еще сильнее почувствовал отвращение к самому себе, собственное бессилие и никчемность. Я спрашивал себя: чем мы отличаемся от стран, участвующих в войне? Мы привыкли к ее ужасам, к сигналам воздушной тревоги, привыкли видеть солдат-союзников. Нас поражали изменчивость военного счастья и падение былых кумиров. Я дважды в день встречался с Али Юсуфом — вечером в кафе «Радость» и ранним утром в бомбоубежище. Как-то вечером он сказал мне:

— Я хотел бы знать твое мнение по очень важному делу.

— Говори, — ответил я, ни о чем не подозревая.

Он спросил со смущенным видом:

— Какие у вас сейчас отношения с Маляк?

Его вопрос застиг меня врасплох. С минуту я не мог вымолвить ни слова. Потом ответил:

— Абсолютно никаких отношений.

— Я спрашиваю не об официальных отношениях, а о том, что тебе говорит сердце.

— Прошлое навсегда забыто.

— И тебя не огорчит, если она сегодня-завтра выйдет замуж?

— Напротив, я пожелаю ей счастья. Возможно, с ее замужеством меня окончательно покинет чувство вины.

— Тогда у меня еще вопрос.

— Слушаю, господин, — сказал я, улыбаясь.

— Ты не будешь возражать, если я попрошу ее руки?

— Я первый вас поздравлю, — ответил я, не задумываясь.

— Только прошу тебя говорить правду, чтобы впоследствии ни ты, ни я не раскаялись.

— Я сказал правду.

Да, я был искренним. Я ощутил лишь мимолетную печаль, навеянную разочарованием, но не испытывал больше ни любви, ни ревности.

В тот день, когда я рассказал обо всем этом дядюшке Хамаде ат-Тартуши, он спросил меня:

— Ты вправду излечился от любви к Маляк?

— Можешь не сомневаться, — уверенно ответил я.

— И ты не взял бы ее себе в жены, если бы позволили обстоятельства?

— Взял бы, если она еще подходит для этого.

— Следовательно, ты продолжаешь отдавать ей предпочтение?

— Мой выбор мог бы пасть и на какую-нибудь другую.

Сощурив глаза, Хамада сказал:

— Ты мне говорил, что он жил с ней в одном доме?

— Да.

— Клянусь Каабой[15], — заговорщически произнес Хамада, — он давно ее любил.

— Мне это тоже приходило в голову.

— Твой Али Юсуф — настоящая лиса!

— По отношению ко мне этот человек совершенно чист. До последних дней своей жизни он оставался моим лучшим другом.

— И ты не был против его брака?

— Мы пришли к полному согласию.

Вслед за тем я ему рассказал:

— У них родились два мальчика, такие же талантливые, как их отец. Они тоже увлеклись политикой, но в отличие от своего отца-вафдиста вступили в организацию «Братья-мусульмане» и впоследствии были вынуждены эмигрировать в Саудовскую Аравию. Там они женились и остались на постоянное жительство. Я думаю, что благодаря им Маляк сейчас живет неплохо.

— А когда она овдовела?

— Лет десять назад. Мой друг умер в расцвете сил от рака. Это был благородный, великодушный человек, и таким он оставался до последнего дня.

Мои родные встретили известие о замужестве Маляк молча. Их чувство вины передо мной возросло, и в доме стало еще печальнее. Я присутствовал на свадьбе своего друга и поздравил Маляк. Словно между нами ничего и не было. Я с изумлением думал о том, сколь обманчивы и преходящи чувства, сколь скоротечны мечты отрочества и юности и сколь жалка и горька действительность.

Как бы то ни было, Али Юсуф — незаурядная личность. Его доход от адвокатской практики в десять раз превышал мою зарплату в министерстве. Он создал Маляк прекрасные условия, дал сыновьям отличное воспитание. Он гордился их успехами, правда, у него вызывала беспокойство их политическая деятельность — не только потому, что она шла вразрез с его собственными убеждениями, но и потому, что им угрожали преследования со стороны правительства. Поэтому Али Юсуфа обрадовал отъезд сыновей в Саудовскую Аравию, но вскоре его стала терзать тоска по ним, ибо он был настоящим, любящим отцом. Мне никогда не забыть ни его короткой и жестокой схватки с ужасной болезнью — раком мочевого пузыря, ни его мучений в последние дни, ни его кончины, после которой в моем сердце осталась зияющая пустота. Единственным для меня утешением в ту пору были мои некоторые успехи по службе и тайная связь с Умм Абдо. Я покорился реальности, которую для меня олицетворяли три истеричные, вечно недовольные женщины. Они словно были живым символом времени, отмеченного дороговизной жизни, противоречиями и невзгодами.

Вскоре после революции[16] ухудшилось здоровье моей матери и обострилась психическая болезнь Зейнаб. На мои плечи легли новые расходы на лечение и лекарства. Я привык к холостяцкой жизни, и прежние мои намерения жениться и обзавестись детьми казались мне теперь неосуществимыми. Я с досадой спрашивал себя: удастся ли мне вырваться на свободу из этого постылого логова? Меня одновременно радовало и печалило то, что они втроем стараются услужить мне, окружить меня уютом. Но мне меньше всего был нужен этот уют. Они опутали меня цепями, в то время как годы уходили. Но вот отправилась к праотцам Умм Абдо. Что касается матери, Фикрии и Зейнаб, то я потерял их на последнем году своей службы. Сначала умерла мать, достигшая к тому времени почтенного возраста. Спустя несколько месяцев за ней последовали семидесятилетняя Фикрия и Зейнаб, которая была моложе Фикрии на два года. Похороны обошлись недешево, я даже залез в долги. После этого в свои шестьдесят лет я оказался один в обезумевшем, свихнувшемся мире, где лимон стоит десять пиастров!

Хамада ат-Тартуши говорит мне:

— Не поддавайся отчаянию. Тебе опротивело твое жилье, но тысячи бездомных, что ютятся в склепах на старых кладбищах, могут тебе позавидовать. Ты вполне мог бы работать в частной компании и увеличить свои доходы. И еще есть женщина, одинокая, как и ты, почему бы тебе не навестить ее?

Смеясь, он добавляет:

— Слава Аллаху, у тебя отменное здоровье, а твои мужские способности предвещают полный успех.

В один прекрасный вечер я сказал ему:

— Я решил бросить вызов судьбе.

Старик одобрил меня за храбрость. Большую часть следующего дня я приводил себя в надлежащий вид. Я постригся, побрился, как следует вымылся под душем, надел свои лучшие брюки и рубашку и стал ждать, пока стемнеет. Потом вышел на главную улицу и пересек ее. Мне вспомнился Али Юсуф. Я сказал себе, что он верил мне и я тоже не изменяю его памяти, и еще, что человеку в моем возрасте стыдно смущаться. Постояв в полной темноте перед дверью на третьем этаже, я нажал на звонок. Услышал приближающиеся шаги. В двери открылся глазок, и очень знакомый голос спросил: