Мерсе Родореда - Площадь Диамант

Если в дождь по воскресеньям Синто с Матеу к нам не приходили, Кимет, еще не стемнеет, тащил меня в кровать — медового цвета с шариками. За ужином непременно скажет — сегодня ребеночка заделаем.

А у меня от этого искры в глазах, такая боль. Сеньоре Энрикете с самого начала до смерти хотелось узнать про нашу первую ночь. Но я, по правде, боялась признаться, что не было у нас ночи, то есть была, но целую неделю подряд. А я, по правде, толком не могла разглядеть Кимета, ни когда он первый раз стал раздеваться, ни потом. Забилась, помню, в угол, шевельнуться боюсь, он смотрел-смотрел и говорит: если робеешь при мне раздеваться, могу и выйти, а то давай я первый разденусь, и ничего такого — сама поймешь. Голова у него была совсем круглая, а волосы густые-густые. И блестят точно лаковые.

Причесывался он всегда наспех. Махнет расческой по волосам и пригладит рукой. А нет расчески — причесывался пятерней. Растопырит пальцы и быстро водит по волосам, точно одна рука другую торопит. Когда забывал причесаться, волосы у него лезли на лоб, крутой вроде, но низенький. Брови тоже густые, еще чернее волос, а под ними глазки, маленькие, блестящие, как у мыши. Уголки глаз всегда почему-то влажные, будто масленые, это его очень красило. Нос не так чтоб широкий, но и не узкий, и кверху, слава Богу, не задирался. Щеки полноватые, летом слегка розовые, а зимой румяные. Уши точно приклеены с двух сторон, чуть оттопыренные. Губы всегда красные, припухлые, и нижняя немного выпячивалась. Когда говорил или смеялся, все зубы видно в ряд, они очень глубоко в деснах сидели. На шее ни жилочки. А в носу, который, как я уже говорила, был не широкий и не узкий, в каждой ноздре волосы метелочкой, чтобы ни холод, ни пыль не попадали. А вот на ногах сзади синие вздутые вены, точно змеи. И весь он был вытянутый в струнку, длинный. Грудь — высокая, бедра узкие. Ноги тоже длинные, чуть тонковатые, и ступни плоские. Босиком ступал только на пятки. Ладная фигура, это да, вот я и сказала ему, что ладная, а он обернулся не сразу и спросил: ты так считаешь?

Я в ту первую ночь забилась в угол — все внутри екает от страха. Кимет разделся, лег в постель и смотрит на меня — мол, ну раздевайся. И чуть живая я стала раздеваться. Как боялась этой минуты — не рассказать. Ведь не зря люди говорят, что дорога тут усыпана розами, а обратный путь — одни слезы. И заманивают туда девушек обманной радостью… Я еще девочкой слышала, что в первую ночь после свадьбы девушку могут разорвать на части. Вот и страшилась, что меня разорвут и я умру. Бывало же, от этого умирали… Самое трудное — первая ночь. Если сразу не получится, медсестра разрезает там ножом или бутылочным стеклом и потом женщины всю жизнь болеют. На ногах не могут подолгу стоять, устают. Мужчины, которые знают про это, уступают женщинам место в трамвае, когда много народу, а кто не знает — сидят себе преспокойно. В общем, я не выдержала и расплакалась, а Кимет высунул голову из-под простыни и спрашивает: что с тобой? И я ему, мол, боюсь, что ты меня разорвешь насмерть. Он засмеялся, да, говорит, было такое с королевой Бустаманте, ее мужу лень было самому, и на первый раз заставил этим заняться своего коня, а тот всю разворотил королеву, и она, бедная, померла. Сеньоре Энрикете я не могла рассказать про нашу первую брачную ночь, потому что когда мы пришли после свадьбы домой, Кимет послал меня за продуктами в лавку, потом закрыл дверь на задвижку, ну и эта брачная ночь у нас была целую неделю. Вот про королеву Бустаманте я сеньоре Энрикете рассказала, и она — знаю, знаю, не приведи Господь! Да мой собственный муж надо мной такое выделывал — страшно вспомнить! Он-то, оказывается, привязывал ее к кровати за руки и за ноги, точно распятую, потому как она от него вырывалась. Теперь на его могиле мальвы цветут, и уж не одно лето их дождь поливает. Когда сеньора Энрикета принималась выпытывать у меня насчет первой ночи, я сразу переводила разговор на что-нибудь другое, к примеру, на кресло-качалку, и она отвлекалась. Или на историю с ключами.

Как-то раз мы с Киметом и Синто засиделись в кафе «Монументаль», да еще гуляли потом до двух ночи. Пришли домой и на тебе — ключ от входной двери пропал, значит, в дом не войти. Кимет сказал, что ключ отдал мне, и я его сразу положила в сумочку. Синто — он у нас дома ужинал, — сказал, что вроде видел, как Кимет снял ключ с гвоздя за дверью и сунул в карман. Кимет обыскал все карманы, может, где дырка? Я сказала, что, наверное, ему показалось, Кимет никакого ключа не брал. Тогда Кимет говорит, что вроде бы он велел снять ключ Синто, а тот забыл напрочь про это, ну и потерял. Потом оба решили, что если кто и взял ключ, так это, конечно, я, но они точно не могут сказать, когда, в какой момент, потому что не видели. Синто сразу: звоните на второй этаж. Но Кимет не стал, и правильно: этих жильцов со второго этажа лучше не трогать. В общем, стоим, голову ломаем, и вдруг Кимет: ладно, спасибо, что мастерская есть, пошли за инструментом.

Они ушли, а я осталась на всякий случай: может, ночной сторож подойдет, у него ключи запасные. Мы этого сторожа обыскались, за угол ходили, в ладоши хлопали — запропастился куда-то, и нет его. Я с усталости села на ступеньку, прислонилась головой к двери и увидела кусочек неба между домами. Дул легкий ветерок, и по небу, очень темному, бежали тучи. У меня глаза слипались, я боялась, как бы не заснуть. А спать хотелось до смерти — ночь, ветерок, все тучи спешат куда-то в одну сторону. Меня клонит в сон, но я креплюсь. Не хватало еще заснуть и со ступеньки свалиться, а потом меня бы в таком виде нашли Кимет с Синто! Наконец, слышу шаги по мостовой, сперва далеко, потом все ближе, ближе…

Пока Кимет сверлил дырку над замочной скважиной, Синто весь извелся: нельзя, нельзя, будут неприятности. А Кимет — да заделаю я эту дырку, не заводись, нам главное в дом попасть! Он загнул проволоку крючком, просунул в дырку и подцепил задвижку. В общем, открыли дверь, и в этот самый момент из-за угла вышел ночной сторож. Мы — раз! — и внутрь, а Синто убежал. И надо же, поднялись к себе, смотрим — ключ, как висел, так и висит на своем месте за дверью. Наутро Кимет заделал отверстие кусочком пробки; не знаю, может, кто что и заметил, но разговоров насчет этого никаких. Сеньора Энрикета слушала, слушала и спрашивает: значит, ключ не потерялся? А я ей — какая разница? Ведь переживали, думали, что потерялся, значит, все равно, что потерять.

И вот снова наш главный праздник. Кимет тогда говорил, что мы пойдем на площадь Диамант и будем танцевать «Вальс с букетом», а вместо этого просидели в четырех стенах, и Кимет был злющий — провозился с мебелью у какого-то клиента-еврея, и тот заплатил ему меньше, чем договаривались. Ну а на ком сорвать зло? На мне, на ком… Кимет, если не в настроении, цепляется ко всему. Коломета, ты спишь на ходу! Коломета, ты что, совсем сдурела? Коломета — туда, Коломета — сюда… Тебе, Коломета, все без разницы. А сам по комнате взад — вперед, как в клетке. Потом выдвинул все ящики в шкафу, в комоде и давай бросать вещи на пол. Я спрашиваю, ты что-то ищешь, а он хоть бы слово. Еще больше взбесился, что у меня в голосе никакой злости, что мне, мол, все равно, как у них там получилось с клиентом. А я просто не хотела скандала в такой день и решила — пусть сидит один. Причесалась и в дверях говорю: из-за твоего крика у меня горло пересохло, пойду схожу за лимонадом. Он как-то сразу притих. На улице веселье, девушки все нарядные, красивые. С балкона на меня бросили конфетти, и несколько цветных кружочков попало мне в волосы — а я не стала их вынимать, пусть. Домой принесла две бутылки лимонада, смотрю — Кимет — дремлет в своем кресле. На улицах, стало быть, у людей веселье, а я с пола белье подбираю и по ящикам раскладываю. Вечером пошли в гости к его матери.

— Ну, хорошо погуляли?

— Хорошо, сеньора.

Когда мы вышли от нее, Кимет поставил ногу на педаль мотоцикла и спрашивает: о чем вы шептались?

Я ответила — о тебе, о том, что у тебя много заказов, и он опять насупился: ну и зря, моя мать деньги транжирит и давно намекает, чтобы я ей купил щетку и материал на матрац, белый в серую полоску. Как-то раз мать рассказала, что Кимет ребенком был очень упрямый, доводил ее до белого каления. Если что-то не по нему, тут хоть тресни. Сядет на пол и не встанет, пока его не отшлепают.

Однажды утром в воскресенье Кимет впервые пожаловался на боль в ноге. У меня, говорит, нога болит ночью, когда сплю, жжет в самой кости невозможно, а иногда не в кости, а в мясе, но чаще в кости. Но когда, говорит, встану, с постели, никакой боли.

— А где, в каком месте?

— В каком, каком! Везде. Ступня вся и бедро, а колено — нет.

Сказал, что у него, наверняка, ревматизм. А сеньора Энрикета сказала, что не верит ни одному его слову, мол, прикидывается больным, чтобы с ним носились. Целую зиму жаловался на ногу. Утром откроет глаза и начинает: где и как болело. И за обедом — тоже со всеми подробностями. Его мать посоветовала горячие припарки к ноге. А он ни в какую: нечего, говорит, мучить меня без толку, я и так на стенку лезу от боли. Бывало, придет домой обедать или вечером, и я тут же — как нога? Кимет говорил, что днем терпимо, почти не болит. В постель сваливался как мешок с мукой, у меня все обрывалось внутри, того и гляди, пружины продавит. Я — он так привык — снимала с него ботинки, надевала тапочки кофейного цвета с квадратиками, темными и посветлее. Отдохнет, бывало, отлежится — и ужинать. Перед сном я его всегда спиртом растирала, он считал, что так надо, чтобы боль отпустила. Три, говорил, все тело, потому что боль, она хитрая, где не потрешь, она сразу туда.