Екатерина Щербакова - Мама! Не читай...

Один мудрец сказал: если ваша мать перестала вас любить, вы вправе не любить свою мать. Весь ужас в том, что я не уверена, любила ли мать когда-нибудь меня по-настоящему. Слишком многое свидетельствует об обратном. Слишком много дурных воспоминаний... А если не любила, то не могла и разлюбить. Вот отец разлюбил. Сначала меня, потом Алису.

У меня было несчастливое детство. Без голода, без холода, без войны, но совершенно безрадостное. Я не люблю его вспоминать. Слишком много боли, страха и скрываемых от взрослых проблем. Я-то для родителей была беспроблемным ребенком: послушным, прилежной ученицей, но мне самой слишком часто было больно и страшно. А они ничего не видели, не хотели видеть, не желали знать-понимать. И даже более того: забивали меня, как гвоздик, по шляпку, в мои страхи, мучения и, как выяснилось, болезни.

Забавный однажды получился разговор с врачом в больнице... После её расспросов о моей жизни, она вспомнила, как однажды их штатный психолог после беседы с одной из депрессивных больных, лежащих в этой клинике, выскочила из кабинета, трясясь от гнева и, забежав в ординатор-скую, в сердцах выкрикнула своим коллегам: «Некоторых родителей надо убивать! Без суда и следствия!». Интересно, сколько нас, таких детишек, живущих инвалидами, с хребтиной, перебитой родной мамой ещё в нежном возрасте или несколько позже?

Я рада, что и детство, и юность позади, в них не было для меня ничего хорошего. Спасала надежда — эта Королева молодости. Я ушла из прошлой жизни и двигаюсь всё дальше и дальше в единственно верном направлении: на край света от всех тех людей и событий, что медленно убивали меня долгие годы. Осталось только перестать оглядываться. Не оглядываться! Не оглядываться!!! Даже если они кинут мне в след булыжник, он уже не достанет меня...

Лечение продолжалось с большим или меньшим успехом, но мы оба — и я, и Женя очень устали от всей этой бесконечной нервотрёпки, борьбы, объяснений, противостояний. Казалось, сам воздух Москвы пропитан недоброжелательством и злобными сплетнями. Трудно дышалось. Может, я и преувеличиваю, но, сдаётся мне, нас обоих мучило ощущение нехватки свежего воздуха. По этой и некоторым другим причинам решили мы уехать далеко и надолго. Летом 2007 года мы перебрались в Израиль. Вдвоём.

Очень постепенно, но в Израиле моё самочувствие коренным образом изменилось. Солнце круглый год, моё самое любимое Средиземное море — под окнами, жаркий климат, тёплая зима, вкусная еда, отсутствие в радиусе ближайших тысяч километров ненавидящих нас людей, ну и, разумеется, хорошие врачи — это сделало своё дело. Теперь я могу сказать определённо, что я уже практически здорова. Нет, совсем без лекарств мне, видимо, никогда не обойтись, но я — живу! Живу полной жизнью, дышу полной грудью, у меня есть силы, я чувствую радость, я могу и хочу жить долго и счастливо.

...Иногда, валяясь на мелком-мелком обжигающем песке и глядя на всегда тут немного неспокойное море, я ловлю себя на удивительном, странном, даже жутковатом ощущении... Мне кажется, что я, на-конец, отправилась в долгожданный отпуск после тяжеленной работы в рудниках... Нет, даже не так. Мне кажется, что я вышла на свободу после длительного тюремного заключения за преступление, которого не совершала. Да, вот это точно! Долгие годы, с детства, я находилась в тюрьме — тёмной, сырой и холодной — а какой ещё может быть тюрьма? Там, в камере, среди прочих зэков, проходила моя жизнь, там она складывалась и протекала, как течёт жизнь везде и всегда: и на каторге, и в ссылке, и в тюрьме. «Всюду жизнь», везде люди как-то живут. Другой жизни не знают или забывают её. Именно так случилось со мной. Я жила в неволе, как могла. А теперь меня выпустили. Я свободна! И учусь жить заново, наслаждаюсь нормальной жизнью, с ужасом вспоминая своё прошлое, ещё такое недавнее, такое болезненное, мучительное, отвратительное. Что там было хорошего? Лишь одно: дочь. Увы, она не может быть со мной рядом, но мы видимся: то я приеду в гости в Россию, то она сюда ко мне на море. И каждый (каждый!) день мы на связи по этому порочному, ужасному, неприличному Интернету. Возможно, сейчас мы с ней даже стали ближе, ибо общаемся больше, чем когда-либо раньше. Парадокс?

Так вот, дочка — это то из моей прошлой жизни, о чём я вспоминаю с любовью и восторгом. У великой Эдит Пиаф была песня со словами «Нет, я не жалею ни о чём». Я могла бы переиначить эти слова так: «Да, я сожалею обо всём». Я сожалею... Нет ни одного события, ни одного периода в моей жизни, о которых я не сожалела бы, из-за которых у меня не болела бы душа, не сводило бы живот, не заливала бы лицо краска стыда. Практически нет родных-близких людей, о которых я могла бы вспомнить хотя бы с нежностью. Прошлое напрасно, прошлое — ужасно. И лишь два события освещают мою жизнь, как тёплое израильское солнышко, светом животворным и всесильным: рождение Алисы и встреча с Женей. Только за это я благодарна судьбе. И ей же за этих людей всё прощаю, впрочем, сия дама в моих прощениях не нуждается...

День за днём, месяц за месяцем мы прожаривались до костей под тропическим солнышком. Цвета мы стали вполне местного, только чуть более светлого, чем здешние эфиопы. Просолились в море, как селёдки. Объелись вкусненьким по самые уши. Ах, как тут вкусно! И не только фрукты-овощи, что сам бог велел, но и всё прочее: молочное, выпечка (м-м-м-м-м!), мясное, да какое угодно! Боже, круглый год синее-пресинее небо... А к нашему балкону тянет лапу пальма, будто здоровается: шалом, гвэрет Катя, манишма? (привет, госпожа Катя, как дела? — иврит). А по двору бегает несметное количество уличных кошек, прибившихся к нашему красивому дому: они тут тощие (климат обязывает), без пушистой шерсти и весьма наглые, зажравшиеся — их тут жильцы обильно кормят. Правда, от этого кошаки не толстеют совсем, видно, меру всё-таки знают. И постоянно у нас во дворе резвятся маленькие котятки.

Из окна видно море... Летом оно такое тёплое, что в самую жару уже даже не охлаждает. А вот в сентябре-октябре — мечта! Думала ли я когда-нибудь, что буду жить прямо на берегу самого прекрасного в мире моря и наслаждаться им, как своим собственным водоёмом? Думала. Точней — мечтала. Много лет мечтала: вот я выхожу на балкон беленького (именно белого цвета!) дома и меня обдувает морской ветерок, а взор ласкает синяя морская гладь. Но то были мечты из разряда несбыточных! И вот — сбылось. Фантастика! Бонус за всё пережитое. И мало того: я живу рядом с морем вместе с самым любимым человеком на свете. Каждое утро я просыпаюсь на его руке, вдыхаю любимый запах, утыкаюсь в его чёрную бородку, ласкаю пальцами родные жестковатые усы. И мы говорим друг другу ласковые слова. Я готова мурчать от счастья, как те самые кошки нашего двора.

Так начинается каждый новый день.

Если это — не счастье, то что?

Алиска живёт в Москве очень даже по-своему. Мне далеко не всегда ясны её цели и средства их достижения, поступки и их мотивы. С некоторых пор я стала придерживаться мнения, что не мне учить взрослую дочь правильно жить. Если просит дать ей совет — пожалуйста. Но лезть с указаниями и наставлениями, как ей поступать, я больше никогда не буду. Главное для меня, чтобы дочь была счастлива. Других резонов нет.

После того, как мы уехали, её отношения с близкими в Москве постепенно ухудшались и ухудшались. Отец продолжал её гнобить — криками, хамством, унижением её достоинства. Всё время она жаловалась мне на это, да ещё и на то, что бабка с дедом демонстративно поддерживают отца и не верят её словам о его нетерпимо хамском к ней отношении.

— Ты наговариваешь на своего прекрасного папу! — орала моя мать. — А он тебя так любит, так любит! Он нам всё время об этом говорит...

— Но он вчера опять меня назвал «идиоткой» совсем ни за что!

— Ложь! Не смей лгать!

— Бабуля, я правду говорю! Я никогда не лгу!

Алису можно за многое критиковать, даже ругать. Она — не ангелок с крылышками, понятное дело. Но вот лгуньей не была никогда. В этом смысле дочка в меня: не может врать родным и близким, физически не может... Очень честная девочка с близкими ей людьми.

Отношение к моему бывшему мужу Шурику у родителей, вернее — у матери, как я понимаю, стало совершенно болезненным, ненормальным, истерическим. Родная внучка её безумно раздражала, все разговоры сводились к «чудесному папе», хотя иногда бабку вновь тянуло коснуться темы «ужасной матери». Правда, крайне редко, ибо ставшая взрослой дочь раз и навсегда заявила, как отрезала:

— Я очень прошу при мне больше всех этих слов не произносить. Я не желаю слышать о маме ничего дурного.

Насколько я понимаю, бабка с дедом даже опешили. Но послушались. Изредка моя мать пыталась заводить подобные провокационные разговоры, но отец тут же её зашикивал (откуда-то смелость появилась). Алиса не успевала даже рта открыть.