Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты

— Мне казалось, вы не курите.

— Не курила, а теперь курю. Будь добр, зажги ее.

Я нашел коробку и зажег сигарету, узнав в ней по овальной форме и яркой окраске одну из тех, которые так любил курить Леппринсе и всегда закупал помногу, поскольку они редко продавались в табачных киосках.

— Не думаю, чтобы курение пошло вам на пользу.

— Ах, бросьте, пожалуйста, позвольте мне делать, что я хочу. Зачем мне думать о себе? — она жадно и неумело втянула в себя дым сигареты с видом обреченной женщины из мелодраматичного фильма. — Ну скажи, зачем мне о себе заботиться? Пауль-Андре без конца повторял мне: не делай того, не делай этого. Ну что бы изменилось в его жизни, если бы он не курил? Ах, господи, какое несчастье!

Табак, вероятно, подействовал на нее расслабляюще: выражение лица смягчилось, по щекам потекли слезы. Она закашлялась и с отвращением швырнула сигарету на пол.

— Дай мне побыть одной, Хавиер. Спасибо, что навестил, а теперь, если не возражаешь, я хотела бы отдохнуть.

— Я очень сочувствую вам. И если хоть чем-то могу быть полезен, можете на меня рассчитывать. Вы знаете мой адрес и номер телефона.

— Большое спасибо. Кстати, как поживает твоя жена? Сейчас, когда я подумала о ней, мне странно, что она не пришла с тобой.

— Она немного прихворнула… и сидит дома… но как только выздоровеет, непременно навестит вас, не беспокойтесь.

Мария Роса, вероятно, уже не слышала меня. Она едва кивнула на прощание, и я направился к двери, стараясь не задеть разбросанных повсюду предметов.

Старая служанка проводила меня в вестибюль, держа на руках девочку, которая, по-видимому, уснула. Уже в вестибюле мне вдруг почудился какой-то подозрительный шум наверху, что-то вроде шагов. Я поинтересовался у служанки, есть ли еще кто-нибудь в доме.

— Нет, сеньор. Только сеньорита, девочка и я… И вы, конечно.

— По-моему, там наверху кто-то ходит.

— Иисус! — тихонько воскликнула старушка.

Мы молча прислушались: над головой у нас явно кто-то ходил. Служанка затряслась от страха и принялась горячо молиться.

— Пойду взгляну, кто там, — сказал я.

— Не ходите туда, сеньор! Может, там скрывается вор, или преступник, или какой-нибудь сбежавший бунтовщик. Лучше позвонить в полицию. Телефон в библиотеке.

Это был вполне разумный совет, но в душу мою закралось подозрение, и я решил сам взглянуть на таинственного посетителя. Во всяком случае, я был уверен, что это не вор и не разбойник. К тому же в последнее время опасности постоянно преследовали меня и я давно к ним привык.

— Подождите меня здесь. Если я через десять минут не вернусь, звоните в полицию. А главное, ничего не говорите сеньоре.

Она пообещала сделать все, как я велел, и я, оставив ее, обращенную с мольбами к небесам, тихонько поднялся на цыпочках по лестнице, ведущей с нижнего этажа на верхний. Здесь тоже стояла кромешная тьма, поскольку окна и балконы были наглухо закрыты. Я двигался на ощупь, не зная ни расположения комнат, ни расстановки мебели, на которую боялся наткнуться и произвести шум. В глубине коридора виднелся слабый свет. Я решил, что это фонарик, и направился туда. Шаги стихли. Подойдя к двери комнаты, откуда проникал свет, я остановился. Внутри какой-то неловок рылся в бумагах на столе, при свете фонарика.

— Что вы здесь делаете? — спросил я у того, кто копался в бумагах.

Человек обернулся и направил мне в лицо сноп света. И в ту же секунду кто-то другой, кого я не заметил, набросился на меня с кулаками. Я отступил, прикрываясь от ударов руками. Человек с фонариком рассмеялся и сказал:

— Оставь его, сержант, это наш старый друг Миранда.

Удары прекратились, а тот, кто держал фонарик, включил электричество.

— Теперь уж нечего прятаться, раз вы нас обнаружили, — проговорил он, погасив фонарик и сунув его в карман пиджака.

И действительно, незнакомцем оказался не кто иной, как комиссар Васкес, присутствие которого в Барселоне меня немало удивило.

— А вы не надеялись меня здесь увидеть, верно? — спросил он, не переставая тихонько смеяться. — Рухнули ваши надежды, дружище Миранда. Теперь Леппринсе мертв, умер навечно.

Успокоив старую служанку, я покинул дом вместе с комиссаром Васкесом и его помощником, которого он представил мне как сержанта Тоторно — угрюмого, неотесанного, малоприятного человека, без пальцев на правой руке: он лишился их в схватке во время покушения Лукаса «Слепого» на Леппринсе. Сержант пробурчал извинения за только что нанесенные мне удары, сказав в свое оправдание, что «предпочитает извиниться, нежели получить удар в спину». По-прежнему лил дождь, и Васкес предложил довезти меня в машине. Мы поехали к центру. По дороге комиссар Васкес рассказал мне, что уже больше месяца находится в Барселоне и занимает свою прежнюю должность, благодаря смене кабинета министров, что позволило ему апеллировать в Мадрид и добиться пересмотра своего дела. Едва прибыв в Барселону, комиссар сразу же поднял архив по делу Савольты и взялся за расследование с былым рвением. Обыск в доме Леппринсе тоже связан с этим расследованием.

— Разумеется, у меня нет, да и никогда не будет санкции на обыск, поэтому пришлось действовать на свой страх и риск, то есть нелегально. Но вы, надеюсь, меня не выдадите, — заметил он, дружески похлопав меня по спине.

Я заверил его на этот счет, и он предложил мне выпить с ним по чашечке кофе с молоком.

— Я знаю, было время, когда мы с вами недолюбливали друг друга, — продолжал он. — Но все это отошло в прошлое. Примите мое приглашение, и помиримся.

Я не смог отказать себе в удовольствии пойти с ним, тем более что догадывался о его намерении посвятить меня в результаты своего расследования. Машина остановилась перед чайной. Сержант Тоторно, которому я был явно не по душе, счел все же своим долгом извиниться за то, что не может составить нам компанию, хотя это и так само собой разумелось, и, простившись с нами, поехал дальше. Мы с комиссаром вошли в чайную, заказали кофе с молоком и долго сидели молча, глядя, как за окном льет дождь.

— Вы знали, дружище Миранда, — заговорил комиссар Васкес, отпив глоток кофе с молоком и закурив сигарету, — что какое-то время находились у меня под подозрением больше других? Не надо возмущаться: теперь я так не считаю. Мало того, я уверен, вы даже не подозревали о том, что происходило вокруг вас. Но вы должны простить мне мои подозрения: все следы вели к вам. С одной стороны, это сбило меня с толку, но с другой — дало ключ к разгадке. Помните ту ночь, когда я вторгся к вам в квартиру? Вы тогда еще пришли в ярость. Но именно эта столь естественная реакция опровергла мою версию. Ваше поведение никак не вязалось с поведением человека, который знает свою вину. Любое признание, холодное притворство, детально обдуманное заранее алиби подтвердило бы мои подозрения. Но ваша искренняя ярость, смешанная со страхом, обезоружила меня. Потом, поразмыслив как следует, я понял, в чем дело. У вас не было алиби. Вы сами служили кому-то алиби. Кому? Ну, конечно же, Леппринсе. Да я вижу, вы до сих пор ничего не знаете. Ну что ж, тогда начну с самого начала, если у вас найдется часок-другой и вы угостите меня сигаретой, а то мои кончились.

Дел у меня никаких не было, и как вы можете легко догадаться, я горел нетерпением узнать то, что удалось раскрыть комиссару, о чем он заявил с самодовольством, напомнившим мне на какой-то миг наши беседы в доме у Леппринсе, когда мы с ним принимали там комиссара и полувсерьез, полушутя слушали его разглагольствования по поводу анархизма и анархистов. Но воспоминание, как я уже сказал, было мимолетным, потому что мною всецело завладели его слова.

— Вы слышали что-нибудь о человеке, — начал он, — по имени Немесио Кабра Гомес? Нет, конечно. Однако именно он сыграл первостепенную роль в тех событиях, о которых я сейчас вам расскажу. Он один из тех, кто был замешан в этой истории, не считая, разумеется, главных действующих лиц. И в течение долгого времени единственным, кто интуитивно догадывался о правде, — комиссар Васкес слегка улыбнулся своим воспоминаниям. — Да, пожалуй, именно этот сметливый бедняга Немесио один догадывался обо всем. Хотя, думаю, и он до конца не осознавал то, что было ему известно. Так или иначе, а события, насколько мне известно, разворачивались следующим образом.

История, которую поведал мне комиссар Васкес, началась еще тридцать с лишним лет назад, когда чудаковатый голландский мультимиллионер Уго Ван дер Вич приехал в Испанию по приглашению каталонских аристократов принять участие в большой охоте в горах Кади. Среди участников охоты был и молодой адвокат по имени Кортабаньес. Во время беседы на одном из привалов он как бы невзначай заговорил о типах и марках ружей и убедил голландца построить в Барселоне завод по производству охотничьих ружей. Возможно, проект предполагал изготовление какого-то более совершенного оружия, чем то, какое выпускалось прежде, а может быть, по каким-то другим причинам — фискального порядка, — но только Ван дер Вич позволил себя уговорить и приступил к осуществлению столь необычной затеи. Очевидно, Кортабаньес привел ему очень веские доводы. Он был тогда начинающим адвокатом скромного происхождения, почти без средств, без связей, и должен был сам пробивать себе дорогу, рассчитывая только на свой собственный ум, предприимчивость и не слишком большие способности. Но его действиями руководило не только стремление обогатиться, приобрести положение в обществе и преуспеть: молодой Кортабаньес хотел жениться на красивой девушке из знатной барселонской семьи, а родители противились неравному браку. Так или иначе, а Ван дер Вич поддался уговорам честолюбивого адвоката и построил завод. Тогда Кортабаньес приступил в осуществлению задуманного им плана: он нашел на низших ступенях биржи напористого, жадного, простоватого коммерсанта Энрике Савольту и представил его голландцу как преуспевающего каталонского финансиста. Таким же образом он поступил и с Николасом Клаудедеу, Пере Парельсом и им подобными. Ван дер Вич верил в Кортабаньеса и поверил в Савольту. По-видимому, он так ничего и не узнал об обмане, которым его опутали, потому что вскоре вернулся к себе на родину, забросил дела завода по производству охотничьих ружей и сошел с ума. Тем временем карьеристы ловко растаскивали его акции, и, когда Ван дер Вич погиб при трагических обстоятельствах, Кортабаньес и Савольта всецело завладели его капиталом и стали полновластными хозяевами завода. Они прекратили выпуск элегантных охотничьих ружей и стали производить военное оружие, получая баснословные прибыли, а молодой адвокат смог, наконец, вступить в брак со своей избранницей и занять хорошее положение в обществе. Все, казалось бы, шло по задуманному плану, как вдруг случилось нечто непредвиденное: жена Кортабаньеса через год после женитьбы умирает во время родов. Человеку, твердо стоявшему на ногах, счастливому и влюбленному, был нанесен страшный удар. Кортабаньес впал в депрессию, продал Савольте свои акции и открыл скромную адвокатскую контору, добровольно обрекая себя на прозябание и отказываясь от своей мечты возвеличиться.