Юрий Петухов - Измена, или Ты у меня одна

Ты приходи немедленно! Жду! Никуда ты от меня теперь не денешься, мой милый! И про Любашу забудь, все равно тебе ее не видать. Мы с ней, кстати, разъезжаемся не жить нам под одной крышей! Так что не задерживайся, жду!

Твоя Валя, 10 августа 199… г." Николай сунул письмо в карман. Все, что сообщалось про Мишку-оболтуса, пропустил, ну его! Он и не сомневался, что Мишка временная залеточка, случайная. Мишка просто не мог быть с кем-то постоянно. А вот она… О ней надо было помозговать. Но потом. А сейчас надо идти и хлопотать об увольнительной.

Николай уже встал с табурета, и вдруг всплыло в его памяти изможденное лицо Тоньки Голодухи. А почему, он так и не понял, не вспомнил.

Черецкий ходил мрачнее тучи. На расспросы ничего не отвечал, даже отшутиться не мог. Лишь отворачивался, когда особо допекали.

Он надеялся, что сумеет развеяться, что дня через два, а может, и три все само собою пройдет. Но не проходило. Наоборот, с каждым днем ему становилось все хуже. К концу недели он извелся окончательно, превратился в оголенный комок нервов. Он совсем не спал ночами, лишь иногда, вне зависимости от времени суток, впадал в прострацию на несколько минут, отключался от мира сего.

Каленцев даже сделал ему замечание. Но потом, приглядевшись, сказал:

— Вы бы в санчасть, что ли, сходили! Что с вами, Черецкий, съели что-нибудь не то, а?

Борька не ответил. Вернее, он ответил, но про себя, послал ротного на три буквы. А к врачам идти отказался. Ничего!

В субботу вечером ему стало совсем невмоготу. Жизнь не мила стала. Днем он повздорил из-за пустяков с Новиковым. Тот мог бы наказать подчиненного, но, видя его состояние и ничего не понимая, спустил все на тормозах, простил.

После ужина Борька стоял у дерева за курилкой, смолил одну за другой. Думал об Ольге, о себе, о том, что впереди еще двадцать месяцев службы и что деваться некуда, хоть вой!

Мимо проходил Леха Сурков. Заметил Чсрецкого.

— Ты чего? — спросил он.

— Вали отсюда, салабон! — прошипел Черецкий.

Леха застыл в недоумении. Давно Борька не называл его так, казалось, прошла эта временная дурь, растворилась в череде бесконечных дней. АН нет, не прошла, видно. Леха поежился, ему стало вдруг зябко.

— Ты чего сказал? — переспросил он.

— Чего слыхал!

— Я ж по-человечески поинтересовался только, — возмутился Леха, — а ты чего?!

— А ну вали, дундук деревенский, чего встал, спрашиваю! Давай катись!

— Черецкий отбросил сигарету. — Не понял, что ли?!

— Уйду! Но сам уйду! — уперся вдруг Леха. — Раскомандовался тут, начальничек!

Черецкий был уже на взводе, его трясло. Переполнявшая его злоба, многодневные терзания — все это требовало выхода. И сдерживать себя в эти минуты он уже не мог.

— Считаю до трех, зелень пузатая! — процедил он сквозь зубы.

— А хоть до ста, мне-го что, — спокойно ответил Леха и упер руки в бока.

— Раз!

Леха улыбнулся, выставил вперед ногу. Но ему стало не по себе, и он пожалел об упрямстве. Надо было отступить, да теперь поздно.

— Два!

— Давай, давай, мне торопиться некуда.

— Три!

Черецкий выждал еще полсекунды и резко ткнул Леху кулаком в грудь. Тот откачнулся назад, но не потерял равновесия.

— Еще?! — спросил Черецкий.

— Попробуй!

От следующего удара Леха полетел на землю, поднялся он не фазу. Вставал медленно, придерживаясь рукой за горящую скулу.

— Вали, я тебе говорю, а то еще получишь! — громко сказал Черецкий.

Но в тот же миг сам полетел вниз. Лехин кулак не просто сбил его с ног, но и отбросил назад метра на три, в кусты.

Борька вскочил моментально, словно кошка. И сразу же прыгнул вперед. Но его кулак просвистел у самого уха Суркова. Тот успел увернуться. Они вместе упали, сцепившись в падении. Черецкому недолго пришлось удерживаться наверху. Леха перекинул его через себя. Оттолкнул. И быстро встал на ноги. Он собирался было отряхнуться. Но Черецкий вновь набросился на него. На этот раз удар пришелся Лехе прямо под левый глаз. От боли он остервенел, потерял над собой контроль — Борька полетел снова в кусты.

Но поднялся он не сразу, видно, удар был серьезным.

— Ну что, хватит? — спросил Леха. Он тяжело дышал.

Но злости в нем уже не было.

Черецкий не ответил.

— Ну, а теперь я пойду, Боря, — мягко проговорил Сурков. — Ты только не злись! Я же все вижу и все понимаю. Да наплюй ты на нее!

Он и не заметил, как Черецкий оказался рядом. Удар ослепил Леху, лишил слуха. Он рухнул лицом в землю.

— А ну повтори! — прокричал Черецкий, наклонившись над ним и держа кулак наготове. Из губы у него сочилась кровь, лицо было припухшим и грязным.

Леха молчал. Когда он попытался было приподняться на локтях, Черецкий отвел ногу, собираясь, видно, врезать Лехе в грудь сапогом. Но не успел. Сам полетел наземь.

Он даже не понял — почему! Лишь потом заметил Хлебникова, приподнимающего Леху. Догадался, что ударил он. Встал.

Сурков тоже встал. Он удерживал Славку за локоть.

— Не надо, пошли отсюдова, — проговорил Леха, даже не глядя на Черецкого.

— Ну его, псих настоящий.

Хлебников напоследок сказал, полуобернувшись:

— Боря, ты, если некуда силы девать, бейся вон лбом о дерево! Чего ты свое зло на других срываешь?!

— Ладно, валите оба! — просипел Борька.

К вечерней поверке они кое-как привели себя в порядок. И все же прапорщик подозрительно косился на их побитые лица. Но вопросов он не задавал, видно, деликатный был, а может, и просто опытный, не хотел подливать керосину в огонь.

А ночью Борьку совсем приперло. Он тихо стонал, уткнувшись в подушку, рвал наволочку зубами. Потом забылся не надолго, на несколько минут. Но в эти минуты во сне к нему опять явился отец — огромный и безликий.

Борька звал его, кричал. И опять не мог докричаться. Тогда он подпрыгнул, уцепился за рукав и дернул к себе. Отец склонил над ним лицо. Но это было совсем другое лицо, не отцовское неузнаваемое, а лицо Кузьмина. "Ну что, брат, — сказал Кузьмин неестественно весело, — хочешь я тебя в увольнение отпущу! На денек, а?!" И захохотал. Черецкий проснулся.

Рядом с его койкой стоял Леха Сурков.

— Ты чего так кричал? Я даже испугался!

— Да ладно! — вяло ответил Борька. — Все в норме.

Леха покачал головой, вздохнул.

— Слушай, — сказал он, — ты не сердись на нас, хорошо? Мало ли чего бывает.

— Уговорил, не буду! — Черецкий отвернулся к стенке.

Но Леха не отставал.

— Нет, правда, не злись. Зря я завел это дело, надо было пройти мимо, да и все. И Славик тоже… Но, сам понимаешь, всякое бывает, извини! — Он слегка коснулся Борькиного плеча.

— Да иди ты уже! Я про вас и думать забыл.

Леха лег, заснул.

Черецкий тоже заснул. А может, ему только казалось, что он спит, ведь не могли же сниться так долго темнота, мрак кромешный совсем без просветов — и во мраке этом сам он, одинокий и несчастный. Потом из мрака выплыла Олина фигурка, приблизилась. Черецкий даже отпрянул на миг, испугавшись неведомо чего. Но Оля сказала: "Не бойся, ты что это, совсем забыл про меня? Приходи сегодня на нашу лавочку, я буду ждать!" И растворилась.

Проснулся Борька в поту. В первый миг пробуждения он еще верил, что все вернулось на круги своя, что она и вправду назначила ему встречу, на заветной лавочке, что жизнь начинается снова… Но он тут же все вспомнил, стиснул зубы.

Борька полежал еще с полчаса. Потом встал, пошел в уборную.

Дневальный сообразил, что дело неладно минут через двадцать. Но было поздно.

Вместе с дежурным по казарме они вытащили тело из петли, положили его на кафельный пол. Через двенадцать минут приехали санитары на «уазике» с красным крестом в белом круге, вынесли тело на носилках, загрузили его в свою машину. Умер Черецкий в санчасти. За полтора часа до подъема, когда вся рота еще спала.

"Лешенька, дружочек, привет!

Ты мне сегодня опять приснился. И опять в самом развратном и похотливом виде. Ну что же ты за человек такой! Как тебе не стыдно! Ладно, шучу. Я все время шучу, а самой плакать хочется. Поглядела назад — а там пусто, вперед — темно. И страшно стало. А ведь я тебя старше на четыре года, так-то, дурачок ты мой. Старуха я! И мысли меня одолевают старческие. Хочется на покой, на травку, к коровкам, на лужайку. Так что ежели ты тогда не шутил, то напиши мне, ладно? Только напиши точно — возьмешь меня, старуху, в свое село гиблое или нет! Если возьмешь, я все бросаю и еду за тобой, я твою часть разыщу. И устроюсь или в ней или рядышком, чтоб на глазах на твоих. И лучше меня ты, Лешенька, никого на свете не найдешь, понял?! Я не хочу, чтобы ты мне снился, я хочу, чтоб ты живой был рядом. Только учти, я не навязываюсь — не хочешь, не надо. Тогда просто не присылай ответа, и все.

Твоя Тяпочка (без даты)".

Радомысл осторожно, словно боясь спугнуть кого-то, приоткрыл один глаз. И тут же в затылок вонзилась тупая игла. Он тихонько застонал. Приподнял голову.