Леонид Зорин - Обида

— Ну что ж, мы завершили симпозиум? — учтиво осведомился Ростиславлев.

— Вопросы мои не все исчерпаны, — признался Греков, — но, кроме того, я бы хотел, если нет возражений, встретиться с рядовым составом.

Белые брови точно вспорхнули над блеклыми светлыми глазами.

— Я утомился, — сказал альбинос. — Перенесем нашу беседу. Я дам вам знать, когда мы увидимся. Подумаем и о том, разумеется, как вас поближе свести с молодежью. Верю, что вы лишены предвзятости и заняты проблемой всерьез. Тем более она того стоит.

Женечка понял, что произвел благоприятное впечатление.

— Пока же поручаю вас Ксане, — с улыбкой сказал Серафим Сергеевич.

Улыбка была отеческой, доброй.

Когда они шли с Ксаной обратно, она спросила:

— Что, убедились? Бывают у вас в Москве такие?

— А он — откель? — удивился Греков.

— Он из России, — сказала Ксана. — Разница. Вы ее не чувствуете? Москва — это отрезанный ломоть. — И спросила: — Сказал он вам, между прочим, что Арефий — поэт?

— Серафим Сергеич? Сказал.

— Вот. И очень прекрасный. Вы, конечно, не ожидали?

— Чего я не ожидал, — сказал Женечка, — что девушка будет меня провожать.

— А это чтоб мы с дороги не сбились. И чтоб мы дошли без происшествий. И чтоб нехороший человек к нам не пристал.

«Черт знает что! Еще это множественное число! Чтоб мы дошли, чтоб к нам не пристали. Разговаривает, как мама с дитятком».

— А если пристанет? — спросил он вслух.

— А если пристанет, я дам в пятак. Я, Жекочка, человек ответственный. Что мне поручено — выполняю. Главное, вы не переживайте. Пока вы со мной — вас не обидят.

Он разозлился. Не столько от слов, сколько от ее интонации.

— Я, Ксаночка, редко переживаю. Не та профессия у меня. Да и дитя я самостоятельное.

— Это и худо, — она рассмеялась. — Дите обязано быть под надзором. Ну, вот и ваш постоялый двор.

Не верится — почти сорок лет прошло с той поры, как узнал я Бурского. Да и Александра Георгиевна, и Ганин, и Мария Камышина знакомы мне уже четверть столетия.

Теперь появился Женечка Греков, и вот я к ним заслал казачка — пусть поглядит, каково им на свете.

Тогда же, четверть века назад, в жизнь мою вошел Ростиславлев, воинственный государственный карла, заговорил напористо, веско, и я едва успевал записывать, пока он витийствовал предо мной, вздымал предо мной свои белые брови, метал в меня морозное пламя из светлых неистовых зрачков.

Женечка Греков, юный лазутчик, видит, что Ростиславлев все так же и неуступчив и одержим, но видит и некие перемены. Сначала сей человек-концепт вдруг поселяется в городе О., обманывая себя и других тем, что ему потребен постриг для завершения своей проповеди. На деле же нужна ему паства. В городе О. его окруженье молитвенней и благоговейней — ни грана, ни капли столичного яда! А кроме того, он стал тяготиться всевластием ума и пера, возжаждал дела, такое случается, когда пересидишь за столом.

Женечка смутно ощущает, что Ростиславлев испуган открытием: история мысли, на самом деле, есть история ее унижения. Он уподобил себя Хаусхофферу, он согласился, что мысль всего лишь послушный скальпель в руке хирурга, всего лишь верный оруженосец, всего лишь визирь при шахском дворе. Ей уготована скромная участь обслуживать железный кулак. Профессор из Базеля, бедный Ницше об этом не знал, он свято верил во всемогущество интеллекта, профессор же Хаусхоффер знал, не мог не знать, когда он подпитывал сидевшего в ландсбергской крепости Гитлера.

Но то, что достаточно для Хаусхоффера, тускло и скудно для Ростиславлева, что бы ни утверждал он вслух.

Пройдет не такой уж долгий срок, Женечка Греков всерьез задумается, может ли столь нарциссический дух быть истинным, не страшиться безвестности, напротив, чувствовать ее магию. Но уже нынче Женечка слышит, как нервно пульсирует, рвется наружу яростный честолюбивый ток.

Позавтракав на скорую руку, он вышел на площадь перед гостиницей и вновь привычно окинул взором строгий губернский пейзаж.

Еще вчера он заприметил газетный киоск на самом углу. Он не спеша подошел к окошку, оно лучилось журнальным глянцем.

— Нет ли «Известий»?

— «Известий» нет. Есть местная — рекомендую взять. Жуткая драка в кафе «Лаванда».

Греков взглянул на киоскера. Неряшливо выбритое лицо, впалые землистые щеки, стесанный мысок подбородка. Женечку удивили глаза — из них изливалось какое-то странное, необъяснимое веселье. И голос был не вполне обычен — заливистый восторженный тенор.

«Чему он так рад?» — подумал Женечка.

Вслух же с готовностью согласился:

— Что ж, почитаем, как развлекаются.

— В «Лаванде» был вечер наших поэтов, — услужливо пояснил киоскер.

Можно вернуться в свой плюшевый номер и полистать грошовую книжку, взятую с собою в дорогу, можно приобрести журнальчик с плохо прикрытыми гениталиями танцующих и поющих звезд. Можно размышлять и прикидывать, когда состоится его свидание с неукротимыми птенцами из Серафимова гнезда. Мариновать его вряд ли будут, командировка имеет лимит. Можно записать впечатления от встречи с человеком-концептом. Есть чем заняться, но мысли скачут. Каждая возвращается к Ксане.

Дивиться, разумеется, нечему. Вполне естественный интерес. («Живу естественно». Он усмехнулся.) Женечка привык отзываться на девичий взгляд, девичий голос, даже на девичий силуэт. Меж ним и явившейся вдруг незнакомкой сразу же возникала связь, не выданная ни словом, ни жестом, но несомненная для обоих. Смущен же он был тем, что скучал. Без Ксаны все оказалось пресным. «Скромное обаянье плебейства?» — спросил он себя, но эта издевка над собственной смутой не помогла.

Он снова призвал себя к порядку. «Дружочек, любой твой шаг табуирован. Ситуация больше чем деликатна. Она, как говорится, чревата. Дозволены лишь учтивость и сдержанность. Учтивость сработает на образ презренного интеллигента — таким тебя здесь воспринимают. Сдержанность посеет сомнение в твоей боеготовности. Стремно».

В это же скорбное мгновение Женечка Греков увидел Ксану. Она вальяжно несла по площади свое крутое крупное тело. Его обтягивал свитерок жгучего зеленого цвета, замеченный при первом знакомстве. Плащик был отменен за ненадобностью, в городе О. нынче безветренно.

Он слушал, как стучат каблучки, ребячески злясь на себя за то, что он обрадован и взволнован. Девушка бросила взгляд на гостиницу, взгляд на киоск, помахала рукой.

— Здравствуйте, Жекочка.

— Здравствуйте, Ксаночка. Приятно, что вспомнили обо мне.

— Как вам спалось в наших краях? Спрашивали газетку в киоске? Желаете быть в курсе событий?

— Не очень желаю, просто привык. Спалось. Во сне мне вас показали.

— Вам повезло. А я — за вами. Хочу вас свести в одно местечко.

— Очень обяжете. Я готов.

Итак, ему снова пошли навстречу. Вряд ли они всерьез полагают, что он их прославит. Но, значит, им важно привлечь с его помощью внимание. Бурский когда-то его учил, что психология клиента устойчива: всякий шум во благо. Но, может быть, все еще разбираются, приглядываются, желают понять, чем все же вызван его приезд. И что за ним? — поиск скандала, расследование или и впрямь попытка анализа? Клиент изучает тебя, дружок. Такая теплынь, а нельзя расслабиться.

— Гляньте-ка, — проговорила Ксана.

Они проходили мимо кафе. Он сразу понял, что это «Лаванда», понял быстрей, чем прочел название. Такие внезапные догадки уже не раз его посещали. Этакие щелчки подсознания. Бурский объяснял их по-своему: «Живете под напряжением, Женечка».

— Кафе «Лаванда», — сказала Ксана.

«Не зря ты приметила, моя прелесть, местную прессу в моей руке. Опережаешь любые вопросы».

— Оно у нас не только кафе. Тут наши поэты стихи читают.

— Хорошие?

— А всяко бывает. Позавчера ребята зашли, не понравилось, сказали: фуфло. Слово за слово, вышел междусобойчик.

Женечка нейтрально заметил:

— Сказано: «Не стреляй в пианиста. Играет как может».

— Кто ж с этим считается? Был выступавший, стал потерпевший.

Она искоса взглянула на спутника. Но Женечка лишь пожал плечами:

— Опасное дело — возросший вкус.

— Вкус у Арефия замечательный, — сказала Ксана. — Зря веселитесь.

«Я, как всегда, — на высоте. На этом знаменитом пригорке. И, как всегда, забываю спуститься. Значит, Арефий тоже там был?» Он улыбнулся:

— Кто бы спорил? Но пианист ведь не виноват.

— Как посмотреть, — протянула Ксана.

Они давно миновали центр, окраину с домами-скворечниками, а впереди перед ними стелилась унылая длинная дорога — не на чем глазу остановиться.

Но Женечку Грекова не привлек бы и более живописный пейзаж. И он на сей раз не занимал себя привычной игрой — гаданьем о тех, кто жил здесь со дня своего рождения, кто здесь когда-то взрослел и старился, не думалось ему и о нынешних, о том, как они надеются, маются, как строится и плывет их жизнь. Все мысли были обращены к его провожатой, шагавшей бок о бок. Эта опасная опекунша все крепче притягивала его — и своим дерзким большим лицом, и низким голосом, и своей статью, даже ее неспешный шаг воздействовал непонятным образом. «Черт знает что», — подумал Женечка.