Леонид Зорин - Обида

Он походя бросил осеннюю фразочку о том, как быстро проходят дни, точно они куда-то проваливаются — так легче казалось узнать о существенном.

— А, кстати, кем вы, Ксаночка, будете?

Она сказала:

— А кем дадут.

Он понял, что тема эта больная, но все же осторожно спросил, чем занята она сейчас.

Она сказала — ничем особенным и говорить об этом скучно. Ушла с одной дурацкой работы, ищет другую, а чем она лучше? Похаживает в вечернюю школу, «нерегулярно», никак не развяжется, да если и кончит — толк невелик. Проще сказать, тоска зеленая.

— Здесь у меня нет перспективы.

— В Москву не стремитесь?

Она поморщилась.

— Нет, не стремлюсь. Что мне там делать? Таких, как я, там рупь за ведро.

Греков покачал головой.

— Не ваши слова.

— А чьи же еще?

— Не ваши. Вы себе цену знаете.

Она сказала:

— Знаю, конечно. Думаете, совсем беспородная? Я, Жека, профессорская дочь. Что, не похожа?

— Ну почему же? — пробормотал он неуверенно.

— Не притворяйтесь, вежливый Жека, — сказала Ксана. — Я не похожа. И никаких переживаний. Мать — медсестра, а папа — профессор.

Женечка Греков сказал:

— Я понял. Житейское дело. Служебный роман.

— Нет, Жекочка, вы не угадали. Он был археолог, в земле копался. Он находился в командировке, совсем как вы, и поймал здесь вирус. А может быть, вирус его поймал. В общем, лежал профессор в больничке и в благодарность за заботу взял да слепил медсестре ребеночка. Тут и командировка кончилась.

— Вы, что же, с ним после не познакомились?

Она, словно нехотя, сказала:

— Мать у меня гордая женщина. А я — в нее. Но, может, когда-нибудь… Охота сказать ему два словечка.

Она коснулась пальцем горбинки и неожиданно рассмеялась:

— На память оставил.

Греков сказал:

— А вам — к лицу.

— На самом деле?

— Профиль маркизы.

— Спасибо, Жекочка. Очень вы вежливый. Удивительно даже — с такой вашей вежливостью и целы еще.

— Я — друг народа, — сказал он, стараясь попасть ей в тон. — Ему на меня обижаться не за что.

Она снисходительно протянула:

— С народом дружбу вести нельзя. Народ у нас щетинкой зарос. И по характеру — недоверчивый. Поэтому, Жека, не расслабляйтесь.

— А вы — суровая.

— Я — внимательная.

Он так и не сумел разобраться — сочувствует или остерегает?

— Мы уже близко. Не устали? — спросила Ксана.

— Совсем не устал.

Унылое пространство иссякло. Теперь их с обеих сторон обступали высокорослые дома пыльного охряного цвета.

— Микрорайон, — сказала Ксана, — здесь больше заводские живут.

— Скучно им, должно быть, тут жить, — буркнул, не удержавшись, Женечка. — Хоть бы покрасили эти стены.

— Где же им жить? — откликнулась Ксана. — Если завод и кормит и поит.

И вновь усмехнулась:

— Больше поит.

Справа возник тощий лесок.

— Вот и зеленое наконец, — обрадованно заметил Греков.

Она улыбнулась:

— По лесу соскучились? Это наш Минаевский лес. В Заречье, где вы вчера прогуливались, — Казачий, а с этого краю — Минаевский.

Напомнила, что за ним послеживают. Народ у нас щетинкой зарос. Не расслабляйтесь, совет по делу.

Однако он скрыл свою досаду. Лишь показал глазами на лес:

— Мало чего от него осталось.

Она согласилась:

— Уж это точно. Всего ощипали, как повар — птицу. Привыкли хватать что рядом лежит. Вода и деревья умнее нас. Чувствуют, что беда приближается. Шла я недавно по бережку. Ветла-великанша жмется к реке просто изо всех своих сил. Не потому, что в пойме разборчива, — она у воды защиты ищет. Боятся нас. Мы их напугали. И землю, и зверя, и волну.

То смутное, тоскливое чувство, которое поселила дорога, теперь переросло в раздражение. Лес-то могли бы и пощадить! Еще одной тайной стало меньше. Поставили коробки домов, на островках, среди узких просек жмутся березки и старые липы, словно оставленные случайно, по чьей-то забывчивости и недосмотру. На дальней опушке Греков увидел вытянутое одноэтажное здание, чем-то похожее на ангар. К нему примыкало плохо ухоженное, кочковатое футбольное поле с воротами без положенных сеток.

Женечка снова не удержался:

— И что, здесь играют?

Ксана сказала:

— Конечно, играют. Желающих много.

— А что там за дом?

— Это спортбаза. Туда нам и надо. Вот и пришли.

Женечка скучно оглядел сбитые по углам крылечки, точно зарывшиеся в песок, облупленные, немытые стены, изгвазданные всякой мазней. Ксана, как будто что-то услышав, сухо сказала:

— Зато — свое.

Едва они отворили дверь, на них обрушился чей-то вопль. Греков не сразу сообразил, что это включенный магнитофон. Потом донесся ломкий басок:

— Гузном не верти. Вытянись в рыбку. Сколько же раз тебе говорить?

Женечка повернулся на голос. От шатких скрипучих половиц старательно отжимался подросток в застиранной майке с пятнами пота, в брюках, заправленных в ботинки, которые были перехвачены толстыми длинными шнурками. На вид ему было лет пятнадцать, может быть, даже годом меньше. Детские выпяченные губы, наголо выскобленная голова. Над ним возвышался хмурый атлет в черной рубашке, черных брюках, в ботинках, таких же, как у подростка, — они доходили почти до колен. Только шнурки на них были белые.

— Ровно теперь? — спросил подросток. Рваное сбитое дыхание делало его речь неразборчивой.

— Тепло, — небрежно бросил атлет. — Когда хорошо — не скажу, что плохо. Всё. Отпусти мослы на волю.

У магнитофона приплясывал и подпевал хрипевшему диску худенький румяный парнишка.

— Валька, выключи свою музыку, — крикнула Ксана. — Гости у нас.

— Ах, извините, — пропел паренек. Стрижка его была короткой, но озорные куделечки торчали, как редкие стебельки на только что выкошенной полянке. Узкий затылок был тщательно выбрит. Протягивая свою ладошку, представился:

— Валя.

Только сейчас Женечка понял, что это девушка. Валентина. Но удивляться ему было некогда — уже подошел, улыбаясь, Арефий.

— Добро пожаловать. Мы вас ждем.

Они пожали друг другу руки, крепко, как старые знакомые.

Вблизи, прислонясь спиною к брусьям, стоял высокий смуглый красавец.

Арефий сказал:

— Это Димон.

Глядя на стройного Димона, на серые строгие глаза с девичьим бархатистым оттенком, на узкие бедра, отменный торс, Греков досадовал про себя: «Зачем он, дурень, обрил свою голову? Уродует такую витрину! Один Арефий с нетронутой гривой».

— Что слушаете? — спросил он вслух, взглянув на умолкший магнитофон.

— Бена Вебстера. Чайку не хотите?

— Пожалуй, нет.

Атлет усмехнулся:

— У нас он в почете. После занятий — всегда чаепитие. Закон. Особенно — если штангу жмешь. Меня Матвеем зовут. А вас?

Греков отметил про себя: голос по сей день не устоялся. Не соответствует его статям. Словно сбивается на фальцет. И тоже назвал себя:

— Евгений.

Приблизился насупленный отрок. Уже не в майке — в черной рубашке. Его безволосая голова смахивала на острый камешек, а уши топырились по-щенячьи.

— Толик, — сказал он.

— Руки помыл? — осведомился Матвей с подозрением.

— Не маленький, — обиделся Толик.

Арефий хозяйски сказал:

— Присаживайтесь. Не Лужники, но зато — свое.

«Свое». Вот и Ксана сказала так же. Греков спросил:

— Вам отдали в собственность?

— Фактически, — рассмеялся Арефий. — Пока Димон на правах коменданта.

— Базу поставили на ремонт. Начали — бросили. Я и приглядываю. Чтоб до конца не растащили, — сказал Димон, кивнув на снаряды, сиротски теснившиеся у стен. — Народ здесь активный больше, чем надо.

— Мы вас хотели в кафе пригласить, — сказал Арефий. — Но передумали. И хорошо, что передумали.

— В кафе получилось Ге Ка Че Пе, — грустно вздохнула Валентина.

Ксана недовольно сказала:

— Ты говори с ним по-человечески.

— Я и стараюсь. Из кожи лезу. Я тоже, Ксюша, себе на уме. Хочу понравиться корреспонденту. Что я, спроста губы намазала? Помада на двести поцелуев.

— Спасибо, если так, — сказал Женечка. — Это приятно. Очень польщен.

— Тает во рту! — восхитилась Валя. — Прямо московская ментура. Только они такие воспитанные. «Пройдемте, госпожа проститутка».

— Совсем захвалите, — сказал Женечка. — А про кафе я уже слышал. Что пианист не угодил.

— Так и было, — сухо сказал Арефий. — Он не по тем клавишам бил. Я от дрянных стихов дурею.

— Естественно, вы сами поэт. Мне рассказал Серафим Сергеевич.

— Это не имеет значения, — сказал Арефий. — У вас к нам вопросы?

Греков кивнул.

— Вопрос простой. Как это вышло, что все вы здесь, что все у вас сошлось и срослось? Но только — каждый сам за себя. — Греков посмотрел на Арефия. — Вы, например… ваше дело — рифмы.