Бен Элтон - Смерть за стеклом

Подобно большинству его сентенций, эта тоже была встречена изумленными взглядами. Колриджу показалось, что он услышал, как ворочаются мысли в головах подчиненных.

– Как же так, босс? – удивился Хупер.

– Босс?

– Извините, я хотел сказать, инспектор.

– Благодарю вас, сержант.

– Как же так, инспектор: почему мы ошиблись с подозреваемыми и с жертвой?

– Мы смотрели на этих людей глазами продюсеров и режиссеров «Любопытного Тома» и не видели их такими, какие они есть на самом деле. – Колридж помолчал; он заметил в заднем ряду жующую резинку констебля, девушку-констебля… Ему очень хотелось приказать ей оторвать от листа клочок и выплюнуть жвачку на бумагу, но он понимал, что времена таких приказов давно миновали. Он бы не удивился, если бы узнал, что где-нибудь в Брюсселе учрежден суд, который включил право жевать резинку в реестр основных прав личности. И поэтому ограничился свирепым взглядом, от которого челюсть девушки замерла на целых три секунды.

– Поэтому мы должны быть очень осторожны в выводах. За исключением коротких бесед с оставшимися в живых «арестантами», приходится полагаться на лживый глаз телекамеры, который лишь кажется убедительным и правдивым, но на самом деле, как мы теперь понимаем, фальшив и недостоверен. Придется начать сначала и отбросить все предубеждения. Абсолютно все.

Таким образом, им ничего не оставалось, как копаться в архивах шоу «Под домашним арестом».

«Третий день «Под домашним арестом», – раздался голос Энди, диктора за кадром. – Лейла лезет в холодильник за сыром. Вегетарианский сыр – основной компонент ее диеты и источник протеинов».

– Вот видите, как телевидение пудрит нам мозги! – с возмущением воскликнул Колридж. – Если не вдумываться – полное ощущение, что происходит нечто важное! У этого типа талант преподносить абсолютные банальности таким тоном, словно речь идет о жизни и смерти.

– Мне кажется, все дело в шотландском акценте, – заметил Хупер. – Звучит искреннее.

– Он бы точно так же комментировал Карибский кризис… «В Овальном кабинете полночь. Президент Кеннеди еще не разговаривал с секретарем Хрущевым».

– А кто такой Хрущев? – поинтересовался сержант.

– Господи боже мой! Глава Советского Союза!

– Никогда не слышал о таком профсоюзе, сэр.

Колридж надеялся, что Хупер шутил, но почел за лучшее не спрашивать. И вместо этого нажал на кнопку «воспроизведение».

«Но посмотрите: Лейла обнаружила, что часть ее сыра пропала», – объявил Энди.

– Он говорит это так, словно она открыла пенициллин, – простонал инспектор.

Лейла сердито шарахнула дверцей холодильника:

– Вот еще новости… что за дела? Кто съел мой сыр?

– Я, – отозвался Дэвид. – А что, нельзя? – Он со всеми говорил мягким, слегка высокомерным тоном человека, познавшего смысл жизни, который, в чем он не сомневался, остальным был недоступен. Обычно Дэвид вещал из-за спины, потому что часто массировал другим плечи. Но, обращаясь прямо, любил смотреть в глаза, воображая, что его собственные обладают гипнотическим свойством: манящие прозрачные озерца, в которых так и тянет утопиться. – Думал, ты не обидишься, если я попробую чуть-чугь твоего сыра.

– Ничего себе чуть-чуть… сожрал почти половину. Ну да ладно… только потом возмести.

– Не беспокойся. – Дэвид произнес это так, словно его нисколько не интересовали подобные мелочи: что за сыр и чей это сыр.

«Позже, – объяснил диктор, – Лейла рассказала Дервле, что она почувствовала, открыв холодильник».

В это время на экране Лейла и Дервла лежали на своих кроватях в девичьей спальне.

– Дело не в сыре, – прошептала Лейла. – Дело вовсе не в сыре. Просто это же мой сыр.

– Честно говоря, я вовсе не уверен, что могу продолжать расследование, – проговорил Колридж.

– Эпизод с сыром Лейлы привел к первому кризису Джеральдины, – сообщил Боб Фогарти, когда Триша снова пришла в аппаратную. Они с Колриджем решили, что Фогарти именно тот человек, который больше других знал и об «арестантах», и о принципах производственной кухни «Любопытного Тома».

– А что это за кризис из-за сыра?

– Ушел ответственный редактор и увел двух своих помощников. Мне самому пришлось готовить передачу. А вы считаете, это не кризис? Я полагаю, что кризис.

– Почему он ушел?

– В отличие от меня, у него еще сохранилась капля профессиональной гордости, – горько заметил Боб, опуская плитку молочного шоколада в шапку пены на своем кофе. Ничего подобного Триша раньше не видела. – Превосходный профессионал, солидный уже человек, он больше не мог являться домой и каждый вечер объяснять жене и детям, что целый день старательно фиксировал ссору двух недоумков из-за куска сыра.

– Он подал в отставку?

– Да. Послал Джеральдине электронное сообщение, в котором говорилось, что «Любопытный Том» – позор британской телеиндустрии. Так оно и есть.

– И что Джеральдина?

– А вы как полагаете? Высунулась из окна и, когда он садился в машину, закричала вслед: «Ветер тебе в корму, чванливый мудак!»

– Значит, не возражала?

– Определенные неудобства возникли, особенно для меня. Но вскоре мы подобрали замену. Люди к нам идут. Мы популярное телевидение, – добавил он с сарказмом. – На острие индустрии: клевое, вызывающее, новаторское. Но новаторство оборачивается тем, что дикторы сидят на столах, а не, как полагается, за столами. Черт!

Он поболтал ложкой, отыскивая в кружке плитку шоколада, и Триша догадалась, что он намеревался ее только размягчить, а не растворить до конца. Когда люди вынуждены проводить рабочий день в темном помещении, у них вырабатываются странные привычки.

– Боже, как я завидовал этому уволившемуся типу! – простонал Фогарти. – Я пришел на телевидение освещать финалы кубков и «Грэнд нэшнл».[12] Ставить комедии и драмы, готовить научные и музыкальные передачи. И чем в результате занимаюсь? Торчу в темноте, наблюдая, как десять придурков сидят на диванах. Целый день!

Триша открыла главный секрет проекта «Под домашним арестом»: те, кто готовили программу, ненавидели тех, кто в ней участвовал.

– Тоска! Среди них – ни одного, на кого бы стоило глазеть, как глазеем на них мы. Только такие, которые жаждут, чтобы на них смотрели другие. Это «Уловка-22».[13] Любой, кто желает оказаться в этом проклятом, идиотском доме, по определению, слишком неинтересен, чтобы в нем находиться.

Фогарти уставился на батарею мониторов, и в аппаратной повисла тяжелая, угрюмая тишина.

– Больше всего я ненавижу обнимания, – наконец проговорил он. – И поглаживания. А еще сильнее – разглагольствования.

– Вам надо встретиться с моим боссом, – усмехнулась Триша. – Вы бы с ним спелись.

Боб снова помолчал, а потом продолжил свое:

– Если бы этот сброд представлял, как их презирают по другую сторону зеркала! Какие дают обидные прозвища: «Сопля», «Распутница», «Пердун»… Как режут материал, чтобы изобразить по-своему. Как ни во что не ставят. Они, возможно, захотели бы убить всех!

Колридж и его подчиненные выходили из себя, когда на экране снова и снова появлялся Воггл. Он явно забивал всех остальных. Творцы «Любопытного Тома» с самого начала решили, что Воггл – то, что им нужно, и огромные куски сохранившейся пленки живописали его подвиги и реакцию на них остальных обескураженных «арестантов».

– Если бы убили его, – жаловался Колридж, – можно было бы спокойно выдвинуть обвинение в непреднамеренном убийстве всем остальным. Меня и самого тошнит от этого типа, хотя я вижу его только на экране.

– Нельзя судить продюсеров за то, что Воггла выпячивали, – заметил Хупер. – Вся страна тогда помешалась. Свихнулась на воггломании… Помните?

Инспектор помнил. Даже он наткнулся на это слово, которым пестрели первые полосы бульварных газетенок и которое встречалось на третьих или четвертых страницах солидных изданий. Но тогда он понятия не имел, о ком шла речь. Предполагал, что о футболисте или знаменитом скрипаче.

Хупер извлек из магнитофона кассету и положил в маленькую стопку «просмотренных материалов», взял другую из огромной стопы «еще не просмотренных» и вставил в аппарат.

– А знаете, сэр, – доложил он, – эти «непросмотренные материалы» – маленькая песчинка, по сравнению с теми, что еще в хранилище.

– Знаю, сержант.

Хупер нажал на «воспроизведение», и в комнате снова зазвучал протяжный шотландский говор.