Зельда Фицджеральд - Спаси меня, вальс

Алабама обвела смущенным взглядом кучу ничейных вещей в соседней комнате, похожую на куст примулы за окном. Горели на солнце пять медных щитов ярко-красного гибискуса, перед сараем алтей клонил к земле бледно-розовый балдахин, Юг как бы приглашал всех на вечеринку — не определяя точного адреса.

— Милли, запрети ей загорать дочерна, если она собирается носить такие платья.

— Она же еще ребенок, Остин.

Ради танцев перешивали розовое платье Джоанны. Мисс Милли с трудом разогнула спину. В доме было слишком душно. Не успевала она слегка взбить волосы с одной стороны, как с другой они прилипли к шее. Она принесла себе холодный лимонад. Пудра вокруг носа сбилась в сухие круги. Милли и Алабама вышли на крыльцо. Алабама села на качели, которые были для нее своего рода музыкальным инструментом; раскачивая цепи, можно было сотворить веселую мелодию или убаюкивающий протест против скучного свидания. Алабама уже давно была готова отправиться на бал, подготовиться еще лучше было попросту невозможно. Почему же никто не идет и не звонит? Почему ничего не происходит? У соседей часы пробили десять раз.

— Если сейчас же никто не придет, все пропало, — как бы между прочим проговорила Алабама, делая вид, будто ее не волнует, пропустит она танцы или не пропустит.

Далекие судорожные рыдания разорвали тишину летнего вечера. С улицы донеслись, одолев знойное марево, крики мальчишки-газетчика.

— Покупайте газету! Покупайте газету! Новости! Читайте новости!

Его голос летал из стороны в сторону, вверх-вниз, словно эхо в соборе.

— Мальчик, что случилось?

— Не знаю, мэм.

— Пойди сюда! Дай мне газету!

— Это ужасно, папа! Что теперь будет?

— Будет война.

— Но их же предупредили, чтобы они не плыли на «Лузитании»[17], — сказала Милли.

Остин раздраженно откинул назад голову.

— Как можно? — отозвался он. — Они не имеют права предупреждать граждан нейтральных стран.

Автомобиль с мальчишками затормозил на обочине. В темноте раздался долгий пронзительный свист, но ни один из мальчишек не вышел из машины.

— Ты не покинешь дом, пока они сами не изволят за тобой зайти, — строго произнес Судья.

Освещенный лампой в холле, он казался очень красивым и серьезным — таким же серьезным, как предполагаемая война. Алабаме стало стыдно за своих приятелей, как только она сравнила их с отцом. Один из мальчиков вылез из автомобиля и открыл калитку; и Алабама и отец назвали бы это компромиссом.

«Война! Будет война!» — думала она.

От возбуждения сердце едва не выпрыгивало у нее из груди, и она так высоко поднимала ноги, что, казалось, летела над лестницей, устремившись к ожидавшему ее автомобилю.

— Будет война, — сказала Алабама.

— Вот и повеселимся на танцах, — отозвался ее эскорт.

Весь вечер Алабама думала о войне. Теперь начнется другая жизнь, и будут другие удовольствия. С юношеским ницшеанством Алабама уже предвкушала, что благодаря мировому катаклизму избавится от ощущения удушья, и новые ощущения затмят и семью, и сестру, и мать. Алабама говорила себе, что будет с улыбкой шагать по высотам, останавливаясь, чтобы нарушать правила, грешить и любить, а если цена будет слишком высока… ну, не стоит жадничать заранее. Переполненная подобными самонадеянными заключениями, Алабама обещала себе, что если в будущем ее душа изголодается и будет молить о хлебе, пусть ест камень, который она предложит ей без сожалений и раскаяния. Она без устали убеждала себя в том, что главное — при первой же возможности взять желаемое. И она старалась добиться своего.

— Эта оказалась самой неукротимой, но и самой стоящей из девочек Беггс, — говорили в округе.

Алабаме было известно все, что о ней говорили, — рядом с ней было так много юношей, жаждавших «защитить» ее, что избежать сплетен оказалось невозможно. Она откидывалась назад, раскачивая качели, и старалась представить себя такой, какой ее представляли другие.

«Стоящая, — думала она, — означает, что я никогда не обману их ожиданий, я и правда жутко способная — мои шоу чертовски хороши».

«Он очень похож на чистопородного пса, — думала она о высоком офицере, который стоял рядом с ней, — на гончую, благородную гончую! Интересно, он может достать ушами до кончика носа?» Она уже не воспринимала его как мужчину, увлекшись сравнением.

У офицера было длинное печально-сентиментальное лицо, наиболее выдающаяся точка которого находилась на кончике чувствительного носа. Время от времени офицер яростно себя ругал, просто разрывал в клочья и обрушивал эти клочья ей на голову. Несомненно, его терзали муки любви.

— Маленькая леди, как вы думаете, вам хватило бы пяти тысяч в год? — спросил он, открывая свою душу. — Для начала, — подумав, добавил он.

— Хватило бы, но я не хочу жить на пять тысяч.

— Тогда почему вы поцеловали меня?

— Никогда еще не целовалась с усатым мужчиной.

— Вряд ли это может служить объяснением…

— Вы правы. Но это объяснение ничем не хуже тех, которыми многие прикрывают свой уход в монастырь.

— Тогда мне нет смысла оставаться дольше, — печально проговорил офицер.

— Наверно, нет. Уже половина двенадцатого.

— Алабама, вы совершенно невыносимы. Вам известно, какая у вас репутация? А я все равно предлагаю вам руку и сердце…

— И сердитесь, потому что я не делаю из вас жертву, честного мужчину.

Молодой человек тут же стушевался и словно бы спрятался за обезличивающим всех военным мундиром.

— Вы пожалеете, — недовольно проговорил он.

— Надеюсь, — ответила Алабама. — Мне нравится платить за то, что я делаю, — тогда я чувствую себя в расчете со всем миром.

— Вы похожи на диких команчей. Зачем вам нужно притворяться злой и жестокосердной?

— Может быть, вы правы — в любом случае, в тот день, когда я раскаюсь, напишу «простите» в уголке приглашений на свадьбу.

— А я пришлю вам свою фотографию, чтобы вы не забыли меня.

— Хорошо — если хотите.

Алабама закрыла дверь на щеколду и выключила свет. Стоя в непроглядной темноте, она ждала, когда глаза начнут различать контуры лестницы. «Может быть, следовало бы выйти за него замуж, ведь мне скоро восемнадцать, — попыталась она размышлять здраво, — и он бы неплохо заботился обо мне. Пора подумать о будущем». С этими мыслями Алабама поднялась по лестнице.

— Алабама, — услыхала она тихий, едва различимый голос матери, донесшийся к ней из потока темноты, — утром с тобой хочет поговорить твой отец. Не опаздывай на завтрак.

Сидевший за столом с серебряными приборами судья Остин Беггс выглядел человеком уверенным, трезво мыслящим и глубоко погруженным в свои мысли. Он был похожим на выдающегося спортсмена, замершего в неподвижности, — перед тем моментом, когда ему надо выложиться до конца.

Он сразу постарался взять верх над Алабамой.

— Имей в виду, я не позволю, чтобы из-за тебя мое имя трепали на всех углах.

— Остин! Да она же только что окончила школу, — Милли попробовала урезонить мужа.

— Тем более. Что тебе известно об этих офицерах?

— По-жа-луй-ста…

— Джо Ингхэм рассказал мне, что его дочь привезли домой неприлично пьяной, и она созналась, что это ты напоила ее.

— Она сама пила. Мы праздновали новый набор в офицерской школе, и я налила джин в медицинскую фляжку.

— И заставила девчонку выпить?

— Ну уж нет! Когда она увидела, как все смеются, то решила присоседиться к моей шутке, ведь самой ей ни за что ничего путного не придумать, — спесиво произнесла Алабама.

— Отныне тебе придется вести себя более осмотрительно.

— Да, сэр. Ох, папа! До чего же я устала сидеть на крылечке, ходить на свидания и смотреть, как все погано.

— Мне кажется, у тебя и так хватает дел, и необязательно развращать окружающих.

«Какие дела, кроме как пить и любить?» — мысленно откликнулась Алабама.

Она остро ощущала собственную никчемность, бессмысленность такой вот жизни, когда июньские насекомые обсыпа́ли липкие плоды на фиговом дереве и тучи неподвижных мух — всякую гниль. Скудная сухая трава под пеканами[18] кишела рыжевато-коричневыми гусеницами, стоило только к ней присмотреться. Спутанный в колтуны горошек высох на осенней жаре, и, как пустые раковины, свисали с перекладин на доме затвердевшие стручки. Солнечные лучи красили газон ровными желтыми мазками и ломались о спекшиеся хлопковые поля. Жирная земля, богато родившая в другое время, теперь лежала плоскими пластами по обе стороны дороги, изредка морщась в обескураживающей усмешке. Невпопад пели птицы. Ни мул в поле, ни человек на песчаной дороге не могли вынести жару, клубящуюся между впалыми глинистыми берегами и негромко шелестящими кипарисами, которые отделяли военные лагеря от города — многие умирали от солнечного удара.