Золото и мишура - Стюарт Фред

Даже когда он слушал музыку, стараясь забыться, его не покидало предчувствие грядущей беды. Будучи евреем и главным франкфуртским ювелиром, он не мог не думать о тех зловещих событиях, которые происходили вокруг. Вооруженное восстание в Дрездене на прошлой неделе явилось звеном в цепи революций, которые в прошлом году сотрясли Берлин и Париж. После них начали уже поговаривать, что обстановка нормализуется, когда вдруг произошли эти дрезденские события. А если разор и смута будут и дальше продолжаться, наверняка это будет сопровождаться ростом ненависти к евреям.

Евреи сумели добиться немалых успехов в Германии — и это при том, что германские гетто были открыты всего лишь около пятидесяти лет назад, при том, что во франкфуртском гетто условия жизни были даже хуже, чем в иных местах. В прошлом веке, когда Майер Амшель Ротшильд начал свой путь из франкфуртского гетто, евреям императорским указом предписывалось жить лишь на Юденгассе, улочке двенадцати футов шириной, которая проходила между городской стеной и сточной канавой и была отделена от остальной части Франкфурта тяжелыми металлическими воротами, якобы служившими защитой от христиан. Евреи были обязаны пришить к одежде желтую полоску, им запрещалось пудрить парики, а кроме того, всякий еврей вынужден был платить так называемый «еврейский налог» каждый раз, когда переходил мост через Майн. Теперь многое изменилось, и де Мейеры могли жить в одном из наиболее престижных кварталов города, практически по соседству с Ротшильдами, многие из которых были давними клиентами Феликса де Мейера.

Но только дурак мог поверить в то, что с антисемитизмом в Германии покончено. Едва только в Европе вспыхнули революции, роялисты и консерваторы принялись обвинять евреев в том, что те, дескать, финансируют революционное движение, с тем чтобы сбросить старые режимы, в то время как либералы, коммунисты и многие студенты клеймили евреев, называя их алчными капиталистами, пытающимися взять под свой контроль мировые финансовые рынки. Европа распалась, и Феликс, как и многие другие евреи, чувствовал то, что именовалось тогда «американской лихорадкой». Он был сравнительно молод: ему исполнилось сорок три года… а какие приключения сулила Америка! Девственные леса, свобода от антисемитизма, который в Европе имел уже многовековую историю… Недавно пришло известие, что в Калифорнии обнаружено золото… Все это очень манило. «Разумеется, — рассуждал сам с собой он, — Матильда никогда не согласится отправиться в столь дикую страну, как Америка. Как-то она даже сказала, что не уверена, отыщется ли в целой Америке хотя бы два фортепиано…» И все-таки Америка манила Феликса, подобно Лорелее.

Эмма извлекла из инструмента несколько энергичных финальных аккордов «Минутного вальса» и поднялась в ответ на аплодисменты аудитории. Когда в руках дам запорхали вееры и публика начала подниматься с позолоченных стульев, ливрейные лакеи Феликса, в своих напудренных париках, внесли серебряные подносы с бокалами шампанского и блюда с клубникой. Высокий просторный зал наполнился звуками множества разговоров, подобно тому, как за минуту до того был наполнен звуками музыки. Полуденное солнце светило в окна, на которых были парчовые шторы. Как только Эмму окружили друзья и родственники, поздравляя и благодаря ее за доставленное удовольствие, она подумала, что никогда прежде не была так счастлива.

— Фрейлейн! — красавец Хенкель пробирался к ней сквозь толпу. Подойдя, он взял руку Эммы, поднес к губам. В ответ Эмма одарила его самой очаровательной из своих улыбок. — Вы играли восхитительно! И несмотря на то, что вообще-то я считаю музыку Черни весьма и весьма поверхностной…

— Да, но это был Шопен, барон.

— Точно! Я так и думал, что или Шопен, или Черни, словом, кто-то, чья фамилия начинается с шипящей.

Она буквально глаз не отводила от красивого барона, тогда как в ответ на его слова стоявшие поблизости девушки дружно захихикали, да и сам Хенкель благодушно рассмеялся над своей ошибкой.

— Я, впрочем, и не строю из себя этакого большого знатока музыки, в чем ином, а уж в этом меня никто не упрекнет, — продолжал он, беря с подноса проходившего мимо слуги бокал шампанского. — Я всегда говорил, что музыка создана для женщин. Ваш истинный инструмент, моя дорогая Эмма, — это фортепиано. Мой же инструмент — ружье. Вы стреляете нотами и звуками, а я пулями.

— Если бы Наполеон стрелял вместо пуль нотами, представьте, сколько молодых людей остались бы в живых. — Эмма улыбнулась, забавляясь крайним изумлением, которое отразилось на его лице. — И пускай эти молодые люди оглохли бы для мира музыки, но зато они остались бы живыми, — добавила она, а сама подумала: «Господи, да ведь он же туп!..»

Матильда приблизилась к дочери и взяла Эмму за правую руку.

— Мне очень понравилось твое выступление, дорогая, — сказала она и улыбнулась Хенкелю. — И, однако, мне кажется, что последний вальс ты исполнила слишком уж быстро. Превосходная техника игры не заменяет чувство. Ну да ладно, пойдем, ты должна пообщаться с гостями. Мы ведь не можем позволить, чтобы барон фон Хеллсдорф монополизировал тебя.

И она повела Эмму в толпу гостей. Именно в этот момент до их слуха донеслись звуки отдаленного скандирования. Сначала то были разве что неразличимые звуки, похожие на стрекотание саранчи, однако сравнительно быстро эти звуки становились громче и более различимыми. Единственное повторяемое слово можно было уже разобрать без труда:

— Juden… Juden… Juden ^[1]…

Разговоры в зале смолкли, элегантно одетые люди повернулись к трем открытым балконным дверям.

— Juden… Juden… Juden…

Скандирование звучало громче, подчиняясь ритму, который задавал большой глухой барабан, организующий этих людей и одновременно создающий какой-то зловещий аккомпанемент.

— Juden… Juden… Juden…

Скандирование источало ненависть.

Дэвид Левин подошел к одной из дверей и выглянул на улицу. Неширокая улица перед домом опустела: слушатели, которые еще недавно стояли под окнами, наслаждаясь игрой Эммы, враз рассеялись неизвестно куда, словно бы спасаясь от надвигающегося шторма. И наконец из окон стали видны скандирующие люди — это были студенты, многие в университетских шапочках, из-под которых выбивались светлые, пшеничного цвета вихры. Студенты двигались организованной группой по Венстендштрассе, их масса выглядела страшновато. У многих в руках были пивные кружки, а сами молодые люди подошли вплотную к той стадии, которая определяется фразой «море по колено». Один из студентов, которому едва ли было больше пятнадцати лет, тащил барабан. В руках у других были лозунги: «Студенческий радикальный союз», «Союз коммунистов и друзей Бланки», «Долой жидовских капиталистов! Разоблачить еврейский заговор по установлению мирового господства!»

— Это студенты-радикалы, — сказал Дэвид Левин, обращаясь к гостям.

— Juden… Juden… Juden…

Феликс быстрым шагом подошел к средней двери и вышел на небольшой балкон. К этому времени студенты, которых, казалось, набралось возле дома около сотни человек, сгрудились перед фасадом. Матильда подошла к своему мужу.

— А ведь это все из-за той статьи, — сказала она громким голосом, стараясь перекричать уличный шум. — Я же тебе говорила, что не нужно было давать интервью тому репортеру. А теперь вот на нас всех собак повесят.

— Да, но я ведь сказал лишь, что экономика не может нормально развиваться, пока в стране не будет восстановлен порядок…

— А следовало бы тебе попридержать язык. И вообще не надо разговаривать с этими ужасными газетчиками.

Когда Феликс и Матильда были замечены толпой, студенты принялись издеваться над ними:

— Эй, вон же они…

— Грязные жидовские капиталисты!

— Вшивые евреи! Вшивые евреи!!!

— Эй, порядка захотелось?! — выкрикнул один из студентов и принялся палкой выковыривать из мостовой булыжник. — Сейчас мы покажем вам порядок — уличный порядок!

Кое-как выковыряв камень, студент с силой швырнул его в среднюю дверь. Камень угодил Матильде прямо в лоб.