Джоди Пиколт - Чужое сердце

Я-то думала, что она останется с Клэр: девочку ведь готовили к операции. Когда она позвонила мне сказать, что согласна принять сердце Шэя, я не стала задавать лишних вопросов. Боялась сглазить. Теперь же мне хотелось подойти к ней и спросить, как дела у Клэр, не выбились ли они из графика, – но офицеры могли заподозрить, что я пристаю к ней, а рисковать я не могла. К тому же, если честно, я боялась ее ответов.

Где-то за занавесом Кристиан проверял, правильно ли затянут узел, чтобы смерть была максимально безболезненной. Я знаю, что это должно было утешить меня, но, по правде говоря, мне никогда еще не было так одиноко.

Мне сложно было признаться самой себе, что я подружилась с человеком, обвиненным в убийстве. Юристы должны знать, что эмоциональная связь с клиентом недопустима; но это еще не означало, что подобные связи никогда не возникали.

Ровно в десять часов занавес раздвинулся.

Шэй казался совсем маленьким на этой громадной платформе. В белой футболке, оранжевых штанах и мокасинах, он стоял между двумя офицерами, которых я прежде не видела. Руки у него были заведены за спину, ноги, кажется, связаны кожаным ремнем.

Он дрожал как осиновый лист.

На платформу поднялся председатель Линч.

– Казнь не была отсрочена, – провозгласил он.

Я представила, как Кристиан проверяет узел на шее Шэя. Я знала, как нежны его руки, и порадовалась, что последним прикосновением, которое познает Шэй, станет бархатная мягкость его кожи.

Когда Линч спустился, на платформу поднялся Койн. Он вслух зачитал решение суда, но я слушала его вполуха.

«…Несмотря на то что шестого марта 1997 года Исайя Мэттью Борн был надлежащим образом признан виновным в двух умышленных убийствах…

…данный суд вынес приговор Исайе Мэттью Борну, назначив дату исполнения приговора на пятницу, двадцать третье мая 2008 года, и время – десять часов утра…

…приказываю вам исполнить вышеуказанный приговор и казнить через повешение, ведущее к смерти мозга, вышеупомянутого Исайю Мэттью Борна…»

Дочитав, Койн обратился к Шэю:

– Осужденный Борн, вы хотите что-то сказать?

Шэй прищурился, выискивая меня в первом ряду. Смерив меня долгим взглядом, он перешел на отца Майкла. Затем вдруг глаза его метнулись на другую половину шатра, где сидели свидетели со стороны жертвы. Он улыбнулся Джун Нилон.

– Я прощаю тебя, – сказал он.

Занавес тотчас опустился. Доставал он лишь до основания эшафота и был изготовлен из полупрозрачной белой материи. Не знаю, входило ли это в намерения Койна, но мы видели, что происходит по ту сторону, – словно в жутком театре теней. Видели, как на голову Шэю нахлобучили капюшон. Видели, как на шее его затянули петлю. Видели, как двое офицеров, державшие его, отступили.

– Прощай, – прошептала я.

Где-то хлопнула дверь, люк внезапно распахнулся, и тело рухнуло вниз – одним коротким рывком. Шэй медленно повернулся против часовой стрелки, проявив неожиданную грацию – грацию балерины, или октябрьского листка, или кружащей на ветру снежинки.

Я почувствовала, как Майкл взял меня за руку. Очевидно, слов у него не нашлось.

– Вот и все, – шепнул он.

Не знаю уж, что заставило меня взглянуть на Джун Нилон, но голова повернулась будто бы непроизвольно. Она сидела прямо, сжав кулаки с такой силой, что даже отсюда я видела, как полумесяцы ногтей впиваются ей в кожу. Глаза она плотно зажмурила.

После всего, что было, она даже не увидела, как он умер.

Нижний занавес опустился ровно через три минуты десять секунд после того, как Шэя повесили. Этот занавес уже был матовым, и мы не видели, что там происходит, хотя ткань вздымалась от чьих-то движений. Офицеры, впрочем, и не дали нам понаблюдать – нас спешно отправили прочь, через отдельные выходы во двор. Едва очутившись за воротами тюрьмы, мы окунулись в море журналистов.

– Отлично, – сказал Руфус, распираемый адреналином. – Такой момент нужно ловить.

Я рассеянно кивнула, но все мое внимание было приковано к Джун. Увидела ее я лишь мельком – будто птенец, она юркнула в поджидавшую машину.

– Мистер Уркхарт, – сказал какой-то репортер, поднося к лицу целый букет микрофонов, похожих на черные розы, – как вы прокомментируете случившееся?

Я отступила назад, выпуская Руфуса на авансцену. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Я знала, что Руфус не станет использовать Шэя в качестве пешки, знала, что он просто выполняет свою работу… И все же – не слишком ли он был похож на начальника тюрьмы Койна?

– Шэй Борн мертв, – сухо сказал Руфус. – Первая казнь в этом штате за шестьдесят девять лет… в единственной стране первого мира, где смертная казнь до сих пор прописана в законодательстве.

Он обвел взглядом беснующуюся толпу.

– Кто-то говорит, что смертная казнь в этой стране нужна за тем, чтобы наказывать преступников. Говорят, что смертная казнь служит средством устрашения, хотя число убийств в странах, где практикуется высшая мера, выше, чем в странах, где на нее наложен мораторий. Говорят, что казнить человека дешевле, чем всю жизнь содержать его в тюрьме. Но на самом деле, если подсчитать траты на одиннадцать лет апелляций, оплаченных из казны, казнь обходится примерно в три раза дороже, чем пожизненное заключение. Кто-то уверяет, что смертная казнь нужна семьям жертв, что она помогает им перевернуть новую страницу в жизни. Но разве можно считать справедливым тот факт, что в мире стало на одну смерть больше? И есть ли справедливость в том, что у убийцы из сельской местности гораздо больше шансов быть приговоренным к высшей мере, чем у горожанина? А в том, что убийц белых людей казнят в три с половиной раза чаще, чем убийц черных? И что на тридцать мужчин-смертников приходится лишь двадцать женщин?

Не успев осознать, что творю, я втиснулась в небольшое пространство, отведенное Руфусу.

– Мэгги, – прошептал он, прикрывая микрофоны, – я же работаю!

Какая-то журналистка узнала меня.

– Вы были его адвокатом, не так ли?

– Да, – сказала я. – А значит, вы, надеюсь, согласитесь, что Я имею право сказать то, что намерена сказать. Я работаю в АОЗГС. Я могу представить вам те же статистические данные, которыми только что оперировал мистер Уркхарт. Но знаете, чего вы не услышите в его речи? Того, что даже спустя столько лет я искренне соболезную Джун Нилон. И что сегодня я потеряла человека, который был мне небезразличен. Человека, который совершал страшные ошибки, человека, сблизиться с которым было нелегко, но все же человека, которому нашлось место в моей жизни.

– Мэгги, – зашипел Руфус, дергая меня за рукав, – прибереги исповедь для дневника.

Я не обращала на него внимания.

– Знаете, почему мы до сих пор казним людей? Потому что, как бы мы это ни скрывали, мы хотим одного: чтобы за жестокие преступления расплачивались жестоким наказанием. Вот и все. Мы хотим сплотить общество, а для этого приходится избавляться от тех его членов, которые якобы не способны усвоить моральный урок. По-моему, вопрос заключается вот в чем: кто будет определять этих членов общества? Кто будет решать, достаточно ли ужасно преступление, чтобы единственным откликом на него была смерть? А что, если они, не приведи Господь, ошибутся?

По толпе пронесся ропот, камеры по-прежнему работали в прямом эфире.

– У меня нет детей. Я не знаю, как изменилось бы мое отношение, если бы моего ребенка убили. И у меня нет готовых ответов – поверьте, если бы они у меня были, я была бы гораздо богаче. Но знаете, мне уже кажется, что это не страшно. Если нет ответов, можно просто продолжать задавать вопросы. К примеру, чему мы пытаемся научить других? Не может ли суть этого из раза в раз меняться? Что, если справедливость не тождественна правосудию? Потому что в конечном итоге остается одно: остается убитый человек, который стал канцелярской папкой, а раньше был чьей-то дочерью или мужем. Остается арестант, который боится узнать, как зовут ребенка надзирателя, чтобы их отношения не перешли в личную плоскость. Остается начальник тюрьмы, который проводит казни, хотя осуждает высшую меру как таковую. И адвокат из АОЗГС, которая должна вернуться к себе в офис, закрыть это дело и жить дальше. Остается лишь смерть, лишенная человеколюбия. – Я на миг остановилась. – А теперь ответьте… Эта казнь действительно помогла вам почувствовать себя в безопасности? Она сплотила нас? Или все же разобщила?

Я протиснулась вперед, расталкивая камеры, что бились о мои бока, как бычьи головы. Я нырнула в толпу, расступившуюся передо мной. Я плакала.

Господи, как же я ревела…

По пути домой мне пришлось включить «дворники», хотя дождя не было. Но я так безутешно рыдала, что ничего перед собой не видела и почему-то решила, что это должно помочь. Я подставила своего босса после, возможно, самого важного юридического решения, принятого в Нью-Хэмпшире за последние пятьдесят лет. И что хуже – мне было наплевать.