Антон Понизовский - Обращение в слух

Послышался свист. Кора обросла ярко-красными щупальцами, отслоилась; в ней появились сверкающие царапины.

Поленья захлопали, застучали, как дождь по железной крыше. Эрик поправил бревно: завиваясь, взлетели искры.

Убедившись, что всё сделано правильно, Эрик достал из серванта толстую свечу в подсвечнике, и, зажегши, поставил на стол. Неожиданно потрепав Фёдора по плечу, он кивнул Лёле и удалился.

Где-то щёлкнуло — ив темноте осталась лишь свечка и разгорающийся камин.

— Зачем он выключил? — настороженно спросила Лёля. — Ты его попросил?

— Нет, ты что? — соврал Федя. — Он только спросил, не возражаю ли я, чтобы он зажёг свечку... Я сказал, почему бы и нет.

Феде было приятно, что Лёля подозревает их с Эриком в мужском заговоре против себя.

— Вообще, он замечательный! — воскликнул он убеждённо. — Так обрадовался, что наконец может похвастаться своим камином! В два часа ночи прийти разжигать... да вообще, в это время не спать — ты не представляешь, какой для швейцарца подвиг!.. Он так любит свой дом, с такой любовью относится... ко всему! Так заботится о гостях!..

Феде хотелось ещё и ещё говорить о достоинствах Эрика, но он заставил себя притормозить... и вдруг понял, что усталости как не бывало; что его распирает радость; что Лёля близко; что пламя в камине свистит; что они оба молоды, и что ночь будет долгой-долгой.

V.

Олл дыд,или Рассказ про красивую вещь

В восемьдесят пятом году — соответственно, это была война в Афганистане — нас после Первого меданесколько человек отправили в интернатуру в Центральный военный госпиталь, в город Подольск.

Туда привозили ребят из Афганистана, где-то по шестьдесят человек каждый месяц. В основном была минно-взрывная травма: отрывы нижних конечностей, отрывы верхних конечностей... больше нижних. Ребята здоровые, молодые — без ног, без рук... Вообще, мины, минная война — это страшно. Очень тяжёлые повреждения.

Рабочий день начинался с того, что потоком шли перевязки. Если знаете, гнойная хирургия характеризуется тем, что нужно больных перевязывать минимум один раз в день, а некоторых больных и два раза, и три. В первый день я запомнил одного раненого — он был вообще не военный, он был инженер... наверное, инженер-электрик, не знаю. Гражданский. Они подвозили какое-то оборудование. Ну, сказали ему, что хорошо оплатят эту поездку... Жене он сказал что-то вообще другое — что «я еду на электростанцию» там какую-то — а поехал в Афганистан.

В общем, от правой ноги осталась у него верхняя треть бедра. А вторая нога — ему сделали экзартикуляцию, то есть вычленили из тазобедренного сустава... И вот мы его перевязываем, а он говорит: «Только не сообщайте жене, ради бога, не сообщайте родным...» Там начальник был отделения у нас, полковник, он ему говорит: «Не переживайте, всё будет хорошо, всё будет хорошо...»

А он плачет и говорит: «Я не нужен такой... Ради бога, родным никому не сообщайте...»

Потом, после работы, выходишь — и вроде всё нормально, кругом мирная жизнь... В общем, первые дни было сильное впечатление.

Смотришь — парень сидит, у него нету ног. Вот. Ног нету. Ранение позвоночника, это значит, нарушена функция тазовых органов. То есть в туалет по-большому сходить он не может сам. Помочиться не может. Естественно, не может двигаться.

И — смеётся, мне анекдоты рассказывает! «Ну а что? — говорит. — Жить-то надо...»

В общем, эти люди... ну, в большинстве своём... ну вот как вам сказать... многие были какие-то необыкновенные.

Я не знаю, то ли их что-то такое объединяло, общее дело... или какая-то сила духа... Вот да, наверное: сила духа была в них.

За этим парнем, который мне говорил «жить-то надо», ухаживала одна девушка. И потом в этом госпитале была свадьба. Со стороны невесты свидетель, со стороны жениха, как положено... Брат её приезжал... На невесте фата... Вот не помню, во что жених был одет. Но на невесте фата была, это точно. Длинное платье белое, всё, цветы, много цветов...

И, я помню, раненых вывозили на этих каталках в актовый зал... Вытащили колонки, поставили там проигрыватель, и поставили диск группы «Куин» — я не знаю, вы интересуетесь? — семьдесят седьмой год, «Ньюс оф зе волд» диск называется, группа «Куин».

Первая вещь — «Уи вил рок ю»: Та-та-та! Та-та-та! Уи-уи-уи-вил-рок ю!.. Потом «Мы чемпионы»...

А третья там идёт — такая вещь... Я даже сейчас скажу вам название... сейчас... ну как же... диск «Ньюс оф зе волд», лицевая часть, третья песня... Тэ-тэй... тэ-таа... тэ-дададам... «Олл дыд»! «Олл дыд»! Тэ-тэй, тэ-таа, тэ-дададам, ты-тэй, тэ-та, тэ-тэм... «Олл дид ю»! Она так и называется. Медленная вещь, Брайан Мэй её исполняет. И вот под эту вещь жених пригласил невесту на танец. Вывезли его в коляске. Он обездвиженный. Ну и, значит... кружили коляску. Вот так кружили коляску.

И понимаете, что меня поразило: большой актовый зал... там где-то идёт война... а все слушали так... и какое-то такое чувство умиротворения...

Потому что, действительно, такая хорошая была вещь: «Олл дыд, олл дыд, тада-дым-та-да...»

Очень, очень красивая вещь.

VI.

Огненные языки

— Не «All Did». Я ещё удивился: бессмысленное название, что оно означает? «Всё сделано»? Тогда было бы All Done.«Всё сделали»? Что такое All Did?..Посмотрел: оказалось не All Did,a All Deadl

All dead all dead, All the dreams we had, And I wonder why I still live on...Ты всё понимаешь? All dead and gone, All dead and gone— Все умерли, их больше нет — All dead all dead, All the dreams— Где все наши мечты? — all the dreams we had, And I wonder— Наши мечты погибли, и вот я задаюсь вопросом, никак не пойму: why I still live on— как это получается, что я жив до сих пор? — All dead all dead, And alone I'm spared— Все умерли, выжил я один, но! — My sweeter half instead All dead and gone —Я выжил, но я разделён! погибла моя лучшая половина, её больше со мною нет — лучшая половина, буквально ту sweeter half,«сладчайшая половина»! Это слушают люди, у которых буквально нет половины — причём нижней половины: которые, например, никогда не смогут иметь детей — ту sweetest half...И наверняка ни один человек в этом актовом зале не понимает, о чём поётся, — ты можешь себе такое представить? Расскажешь кому — не поверят, скажут, придумал...

All dead all dead,

Их больше нет,

Все умерли, их больше нет,

All dead and gone,

All dead and gone...

При свете огня Лёлины глаза казались чёрными.

А волосы, наоборот, очень светлыми: на фоне чёрной комнаты каждая прядь, просвеченная огнём, была видна отчётливо, до волоска.

Тонкий свист, которым пламя свистело вначале, стал звучать ниже, сильнее, как корабельный ветер, как плотная ткань, треплющаяся и бьющаяся на ветру. Огненный ветер хлестал древесную кору: ошмёток коры отделился, как омертвевшая кожица, затрепетал, оторвался, перелетел лепестком...

Кора пошла трещинами, разломилась и обнажила древесные внутренности.

Тени на потолке двигались и ходили — а Лёлино лицо было освещено ровным светло-пламенным светом. Странно было, что, с одной стороны, это по-прежнему было Лёлино, и ничьё другое, лицо — но в то же время всё оно состояло из ровного пламени.

Стало жарко.

Древесная плоть покраснела и стала похожа на разрезанное мясо — похожа вплоть до каких-то хрящей, трахей, рёбер...

Другие поленья, уже прогоревшие более основательно, почерневшие — кое-где обметались белым налётом, как будто солью.

— Так вот что значит «огнём осолиться»! — прянул Федя. — Смотри: ты видишь — огонь и соль: ведь в точности же соль!.. А я всё думал, что значит?.. Интуитивно-то вроде понятно — но когда видишь глазами, совсем

по-другому: «огнём осолится», «ибо всякий огнём осо-лится»...

Ведь ты понимаешь: о чём он рассказывал — это же тоже огонь: сжигающий, изменяющий... огонь страдания... и огонь со-страдания тоже — жжёт душу, и тело — буквально сжигает, даже если не на войне, а медленней, даже в течение долгой жизни — тело тоже сгорает, чернеет, твердеет и превращается в скорченную головёшку... Всё разделяется — сразу или постепенно — но всё, чему надо сгореть, сгорает...

Один замечательный современный священник, владыка Антоний Сурожский, когда был ещё молодым человеком — а он был врач по профессии, и во время Второй мировой войны участвовал во французском Сопротивлении, — у него был один пациент, прошедший концлагерь. Он попал туда тоже совсем молодым человеком, а вышел... в общем, вышел физически уничтоженным, физически полной развалиной. И он сказал будущему владыке Антонию: «Ничего от меня не осталось. Они выжгли буквально всё. Ничего не осталось — ни знаний, ни сил, ни памяти... Осталась только любовь».

Вот я слушаю эти истории — у них разная форма, структура, разный размер — как у этих поленьев — а ведь огонь везде один и тот же... любовь та же самая... боль та же самая... То быстрее, то медленнее, то внезапно, то вроде бы ожидаемо — но все должны пройти через этот огонь, через боль — чтобы сгорело всё, кроме любви...