Антон Понизовский - Обращение в слух

Вот я слушаю эти истории — у них разная форма, структура, разный размер — как у этих поленьев — а ведь огонь везде один и тот же... любовь та же самая... боль та же самая... То быстрее, то медленнее, то внезапно, то вроде бы ожидаемо — но все должны пройти через этот огонь, через боль — чтобы сгорело всё, кроме любви...

— Почему обязательно «через боль»? — спросила Лёля.

— А помнишь, я читал притчу про плевелы?

— В общих чертах...

| — Господь говорит своим ангелам: соберите плевелы

и сожгите, а зёрна сложите в житницу, в Мой небесный амбар. Плевелы — это плоть. Зёрна — дух. Иными сло-вами, любовь. Плоти надо сгореть, чтобы любовь, как

огненные языки, поднялась в небо, к Богу. Две тысячи лет назад огненные языки спускались и разделялись, как будто в обратной съёмке. Теперь у каждого — свой «язык». Каждый должен, как огненный язык, подняться обратно и слиться со всеми... Понятно?

— Нет.

Тогда Федя немного подумал, и сказал по-другому:

— Вот ты не хотела остаться. А потом захотела. Ты хотела, чтобы я изменился. Но я не изменился бы, если бы мне не было больно. Не только сегодня больно — а долго, целые годы...

— Отчего тебе было больно долгие годы?

— Наверно, от одиночества... Нет, сейчас не хочу отвлекаться, потом расскажу. Я всё думал, со мной происходит какая-то несправедливость, пытался сбросить с себя, затушить, заглушить, — а оказалось, всё было правильно, необходимо. Иначе я ничего бы не понял — и ты бы сейчас не осталась со мной.

Помнишь, мы говорили, почему люди гордятся перенесённой болью? Вот я нашёл у апостола объяснение, прямо по полочкам, посмотри: «Хвалимся и скорбями»... — то есть буквально, «гордимся страданиями», «гордимся перенесённой болью», —

«зная, что от скорбей происходит терпение,

От терпения опытность,

От опытности надежда,

А надежда не постыжает»... — то есть «не обманывает», —

«Потому что любовь Божия излилась в сердца наши»!

«Любовь Божия» — это тот же огонь, «огнь поядаю-щий»: всё в конце концов разделится на зерно — и на плевелы, на огонь — и на пепел, огонь поднимется в небо, а пепел развеется и исчезнет... Останется только любовь, без которой страдание и терпение не имели бы ни малейшего смысла...

— Ох, я плохо всё это понимаю... — вздохнула Лёля.

— А ты думаешь, я хорошо понимаю? Мы вообще в большинстве своём страшно тупые, мы, как правило, головой вообще ничего не понимаем — мы только на собственной шкуре... — Федя даже прихлопнул себя по загривку — и тут же осёкся, потому что Лёля быстро на него взглянула, и ему в глаза бросилась тёмная татуировка под её правым ухом — практически в том же самом месте, по которому он себя только что хлопнул. Федя страшно смутился. — Ты не подумай только... Я не хотел... это образ, скорее...

— Ну почему же, — ухмыльнулась Лёля. — Тупые — значит тупые... Зачем отрицать?

— Спрошу тебя! — отважился Федя, чувствуя, что она не обижена. — У тебя что-то там зашифровано, в этом штрих-коде?

— Я не говорила? — искренне удивилась Лёля.

— Мне? Нет.

— Это мой день рожденья.

— И всё-ё?! А я думал, какая-то страшная тайна!.. Слушай, ну и когда же у тебя день рождения?

— Послезавтра... Нет, строго говоря — уже завтра.

— Как?.. Завтра тебе двадцать лет?И что, ты не поехала даже домой?!

— А ты считаешь, должна была? — хитро спросила Лёля.

Вместо ответа Федя соскользнул с кресла и стал целовать её руку. Лёлина кожа по-прежнему пахла снежной водой.

— Не спеши. У нас много времени... Много-много...

Пламя скрипело, шуршало: звук был похож на хрусте-ние дождя по гравию или по листьям. Смыкались и размыкались огненные перепонки.

Лицу было жарко, как будто вслед за огненными языками под кожей двигались и расширялись горячие волны.

Федя почти не спал прошлой ночью (вообще, получалось, что за последние полтора суток он спал два часа), довольно давно не ел — и теперь пребывал в блаженном изнеможении... Тёк огонь — и он тоже тёк вместе с огнём; поднимались, витали искры — и мысли так же витали: «Всё это — про нас... Почему хочется бесконечно смотреть на огонь? Потому что — про нас... мы сгораем... и исчезаем в огне... мы питаем огонь... Мы сгораем, а он остаётся... один и тот же... Мы разные, а он — тот же... во мне... но и в ней... тот же самый... как долго... Мы думали, мы для себя — а на самом деле мы для него... Вот и дерево — для огня... Весь смысл дерева — только в огне... оно в нём проявляется, осуществляется... даже строение дерева — проявляется... только надо внимательно... Что-то было ещё... надо вспомнить... Как удивительны огненные языки: ни одного повторяющегося момента... красиво... Да! важно: красиво... да... очень красиво... Красиво — наверное, чтобы мы повнимательнее смотрели... а мы не смотрим... Но только что-то было ещё, такое простое... простое-про-стое... Только надо внимательно... что-то ещё...»

Верхняя плаха сломилась, и облако искр полетело в трубу. Головёшки стреляли и хлопали, несколько щепок упали вниз, сквозь решётку колосника, и теперь вся решётка снизу была облита огнём.

Камин зазвучал новым тоном... — может быть, наверху летел самолёт?..

Угли переливались, как будто над ними шли облака; колыхались актинии, точь-в-точь подводный мир...

И в душе у Феди что-то текло, что-то расплывчатое, горячее; что-то растапливалось: растапливался ледяной стержень, намёрзший и смёрзшийся от одиночества — постепенно растапливался, было больно, но больно-приятно, как после мороза отогреваться в тепле... и в то же время покой, как будто впервые за много лет — дома... Огонь позванивал, перезванивал, как ручеёк... лился, тёк... «Удивительно, — текли мысли, — как раньше не замечал, что огонь и вода так похожи... текут... жизнь течёт... утекает... и время течёт... и огонь... Вот: ведь можно смотреть на огонь и на воду — а это одно и то же, оказывается... про нас... Как истории — тоже текут — утекают... горят и сгорают — и надо внимательно... Что-то, да: ведь ещё какая-то мысль... что-то простое... про нас... про меня... чтобы не пропустить... это важно, да, важно: что самое важное!.. Это важно, а всё остальное — экстравагантный прыжок...»

Фёдору почему-то ужасно понравилась мысль про «прыжок». «Это важно, а остальное — всего лишь экстравагантный прыжок». Он подумал, что эту мысль нипочём нельзя упустить, а нужно немедленно зафиксировать. Он напрягся и произнёс: «Эква-странный п-жок». «Что?» — переспросил кто-то.

«Пжок, — убеждённо повторил Федя. — Экостратный... прыжок».

«Да ты спи-и-ишь!» — засмеялся кто-то.

Федя посмотрел — и увидел рядом с собой, близко-близко, лицо с чёрными при неустойчивом свете огня глазами. Ещё не очнувшись, ещё не вернувшись в себя, он вдруг ясно — до страшного ясно — почувствовал, что каким-то неведомым образом вся его жизнь — и сам он, весь он — принадлежит этому человеку, зависит от него — от неё — и даже больше того: не только «принадлежит», а каким-то непостижимым образом является с этим другим человеком — единым целым. Они были разделены, между ними было физическое расстояние — и в то же время они были единым целым. Он видел, что этот другой человек рядом с ним — эта почти совершенно ему не известная девушка с чёрными в тенях глазами — в сущности, он сам и есть. Вокруг двигались тени. Он понял, что происходит, о чём он мечтал, не смел даже мечтать. Всё осуществлялось сейчас. Горел огонь, двигались тени. Он много-много раз, много-много раз думал и говорил о «любви», но не знал, что любовь — это так прямо и страшно.

VII.

Рассказ о Степном гнезде

Когда я замуж вышла в двадцать пять лет, у нас с мужем восемь лет не было детей.

У меня всё в порядке, у мужа в порядке — а детей нету и всё.

И вот одна женщина мне предложила, что надо сменить обстановку. И как-то она убедила меня, и мы поехали с мужем на Дон. У нас была большая спортивная база при фабрике. Мы взяли палатку, спальники, и на машине... — муж тогда работал в сельхозуправлении, а там молодым специалистам была льготная очередь, ему дали «Москвич», — мы поехали с ним на Дон, в районный посёлок Иловля. Прямо около Дона палатку поставили, был бархатный сезон: помидоры, арбузы, дыни... Вы не поверите: три рубля — целое ведро помидоров! Побыли там, наверно, дней десять...

И, представляете, с той поездки он у меня и родился! Вы представляете?

Врач мне говорит — акушерка: «Вы кого ждали, девочку или мальчика?» А я же вижу, этот свисток-то у него торчит... я уж ей ничего не говорю, стесняюсь: «Да мне все равно, мальчик или девочка...» — а сама в душе ликую: сынок родился! Казак донской...

Вы обещали рассказать, как сына в армию провожали.Да?..

(вздыхает)

Нет, я могу рассказать. Он закончил школу неплохо. Неплохо. И мне хотелось как матери, чтобы он поступил в институт. Он занимался, старался, поступил в Тамбовский государственный университет. Я за него радовалась. А потом там что-то произошло... или он с ребятами познакомился не с теми... Начал прогуливать. Я, конечно, за ним контролировала. С методистом встречалась не раз, с руководителем университета...