Меир Шалев - В доме своем в пустыне

«Помните, как мы спорили, что лучше — зрячий мужчина и слепая женщина или зрячая женщина и слепой мужчина? — шепнула как-то сестра, когда эти двое в очередной раз уединились в „комнате-со-светом“. — Так вот вам решение. Прямо у всех у вас под носом к нам в дом вошел слепой мужчина».

А несколько месяцев спустя Черная Тетя позвала меня в запретный парк Дома слепых. Я не был здесь с того дня, когда Слепая Женщина потрогала мое лицо, и сейчас, прокравшись туда, увидел их обеих на лужайке около декоративного бассейна.

Готлиб сидел в своей тележке и охранял, повернувшись к ним спиной и настороженно посматривая по сторонам. Семеро слепых детей молча сидели в тени огромного фикуса. Ноги лежащих женщин переплелись тесно и с силой, их обнаженные груди соприкасались. Одна рука Рахели Шифриной направляла руку Матери, а пальцы другой проглаживали дорожки на ее голой спине.

— Помнишь, я говорила тебе о шести мужчинах, которые умеют делать приятное? — прошептала Черная Тетя. — Я ошиблась. Их семеро.

Глаза Матери было плотно сжаты, как сжимаются маленькие мягкие кулачки, скрывающие детское сокровище. Глаза Слепой Женщины были открыты, широко распахнутые в мучительном напряжении.

— И она еще называет меня уличной кошкой… — шепнула Черная Тетя.

Я повернулся и ушел. Прошло много дней, прежде чем я признался себе в том, что увидел, и еще много дней, прежде чем я понял то, что увидел, и еще много дней до того мгновения, когда я решился назвать это недвусмысленными словами, присоединить ко всему остальному и покинуть наш дом. Большая Женщина ошибалась. Я не все понимаю, я не все помню, но есть вещи, которые я хорошо знаю.

Короткий подъем по скалам, и вот она — дорожка, поросшая осотом, ведущая к бетонному бассейну. Я останавливаю пикап внизу, смотрю на него и запечатлеваю все нужные мне детали на сетчатке, вроде «еды на дорогу».

«Вслепую», — произношу я вслух. Плотно закрываю глаза и вздергиваю пикап по узкому и крутому подъему, который теперь стал всего лишь расплывшейся, прочерченной в моей памяти полоской. Перейдя на короткое время на третью передачу, на половине газа, с закрытыми глазами, я громко и равномерно отсчитываю свои «раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь», что отделяют меня от каменной ступени, перехожу ненадолго на вторую передачу, ощущаю, как во мне нарастает страх и как снаружи уменьшается расстояние, теперь треть газа, «девять, десять, одиннадцать», мягко давлю на педаль, надеясь, что реальность не изменилась за то время, что мои глаза закрыты, произношу: «Пятнадцать», делаю пол-оборота налево и останавливаюсь на краю обрыва. Я пришел к бассейну, я пришел.

Я выключаю мотор, открываю глаза, мои глазные и ушные полости сразу же очищаются — одни от шума поршней и скрежета колес по щебню, другие от темноты, — и в них стремительно вливаются пейзаж и тишина, заполняя их, как наводнение заполняет высохшие ямы на дне вади.

Я разжигаю огонь, готовлю и пью чай, выплескиваю остаток на землю. Он так сладок, что пчелы, собирающиеся на его каплях, едва не падают в обморок. Я завожу мотор и разворачиваю пикап назад.

Домой, Рафаэль! Пятью голосами, десятью обеспокоенными глазами. Домой. Я закрываю глаза, я соскальзываю с невидимого склона, уже не считая, самым наилучшим способом, каким мужчина может вести машину, — не видя, не помня.

«Нет, мама, я не знаю лучшего способа, каким мог бы расти мужчина», — говорю я, и встаю, и нетерпеливо прощаюсь с моими состарившимися женщинами. Будь здорова, Бабушка Шуламит, и ты будь здорова, Тетя Эстер, и ты будь здорова, Тетя Лея, и ты тоже будь здорова, Мама Ханна, и ты тоже будь здоров, Дядя Рахель, когда ты уже, наконец, умрешь, а? Я выхожу с тобой из нашей сдвоенной квартиры в подъезд. Четыре шага вниз по ступенькам, три гулких шага до выхода, двадцать семь шагов бетона вдоль тротуара.

Будь здорова, Михаль. Объятие, поцелуй, привет Роне, скажи ей, что я люблю ее. И я сажусь в машину, и еду к маленькому красивому каменному дому в переулке, чтобы получить квартплату у его жильцов и поглядеть на веселую троицу их маленьких сыновей, которые играют в пещере, высеченной в скале, и бегают по дорожкам двора, и истирают подошвами сандалий тончайшую, под рассыпанный сумсум, отделку, спускаясь и подымаясь по четырем каменным ступенькам.

А оттуда я снова выезжаю на главную улицу, что раньше была тропой, которая подымалась, и подымалась, и подымалась, и никто не знал ее конца, потому что она то ли тонула, то ли таяла в далеком полотнище небес, среди слегка намеченных на нем голубоватых очертаний далеких гор, исчезая в том месте, где горизонт расплывчат, а земля и небо примиряются друг с другом и где арабский каменотес со своим ослом становились четко различимы моему ожидающему взгляду, и оттуда я беру направо, и спускаюсь, и подымаюсь, и беру налево и, наконец, добираюсь к памятнику. Раньше это была столешница, пока ее не перевернули, открыв вырезанную на ней надпись:

Здесь лежит

Авраам Сташевский

Последний Еврейский Каменотес

Родился 11 января 1908 года

Покончил самоубийством 22 июня 1961 года

Покойся с миром

Я открываю заднюю стенку кузова, и беру оттуда красивый камень, который я привез ему из пустыни, и несу его, запыхавшись от усилий, и кладу рядом с могилой, среди его многочисленных братьев, других красивых камней, которые дожидаются там Авраамова зубила и Авраамовой руки.

«Вот, дядя Авраам, — говорю я ему. — Я вырос, я бываю в разных местах, и я принес тебе в подарок еще один красивый камень».

И я возвращаюсь к пикапу, и спускаюсь по склону, и скатываюсь по широкой дороге, пересекающей вади, в котором паслись коровы и беспризорные дети рвали сабры и бросали в нас с Черной Тетей камни и проклятия, а оттуда я поднимаюсь на восток, к тому месту, где вдруг открывается вид на пустыню, расширяя легкие и глаза. И поскольку я, как всегда, и на этот раз сбежал в спешке и не взял с собой «еду на дорогу», я покупаю несколько мягких бубликов у арабского мальчонки, который стоит там и требует «уйму денег» за свой простой товар, и медленно отправляюсь дальше, и вот уже город, злобный к животным и людям, скрывается за горой и исчезает вместе со своей слепотой, и своим сиротством, и своим сумасшествием, и только башни Сторожевой и Масличной горы[166]еще отражаются в моих боковых зеркалах, выпученные, как злые глаза змеи из красного песка заката.

Сегодня пятница, пятнадцатое число, и полная луна поднимается надо мной и освещает мне дорогу вниз, к Мертвому морю. Вначале, вдоль берега, она прокладывает полосу золота на черноте соленой воды, а потом эта полоса становится серебряной, и утесы светлеют, и оба мы — луна и я — вздыхаем и поднимаемся на горное плато.

Некоторое время я сижу на краю утеса, завариваю и пью свой чай, жую бублик и смотрю вокруг, а потом поднимаюсь, собираю вещи, прикрепляю каждый предмет на его месте и еду дальше. Вниз-вниз, на юг, к своему дому в пустыне. Сначала вдоль утесов, а потом по скалистым руслам, а потом несусь по древним голубовато-золотистым дорогам и пробираюсь по тропам.

Вот он я, всё южнее и дальше. Вниз-вниз, с погашенными фарами, ведь мне достаточно воспоминаний о дороге и света луны. Ты ждал меня, Рафаэль? Ты соскучился? Дальше и дальше. Всю ночь. Домой.

Меир Шалев (р. 1948) принадлежит к третьему поколению еврейских пионеров, прибывших в Палестину из России в начале двадцатого века. Детские и юношеские годы провел в небольшом поселке Нахалал, который впоследствии запечатлел в ряде своих произведений. После службы в армии изучал психологию в Еврейском университете в Иерусалиме, в течение долгих лет работал на радио, на телевидении, в редакциях газет. Первое же серьезное произведение Шалева — «Русский роман» — обеспечило ему видное место среди израильских прозаиков. Эта репутация была упрочена последующими книгами писателя — «Как несколько дней», «Эсав», «В доме своем в пустыне», «Фонтанелло».

Шалев, как неизменно показывают читательские опросы, — самый популярный писатель современного Израиля. Его романы — это поэтические семейные саги, глубоко погруженные в действительность вчерашнего и сегодняшнего Израиля. Прозу Шалева отличает изощренная сюжетная конструкция, тончайший псхологизм и поистине библейская мощь. Не случайно он один из самых глубоких знатоков и оригинальных толкователей Библии в израильской литературе. Некоторые израильские критики усматривают в его произведениях сочетание постмодернистской фантастичности Павича с магическим реализмом Маркеса, но сам Шалев считает своими учителями Набокова и Мелвилла. Западная пресса высоко оценила волнующий лиризм, с которым Шалев пишет о человеческой любви, и ассоциация итальянских журналистов недавно присудила ему премию «Джульетта» за роман «Как несколько дней».