Маргрит де Моор - Крейцерова соната. Повесть о любви.

7

15 августа я покинул Шато Мелер-Брес. Это было через два дня после того, как закончился мастер-класс и был сыгран последний концерт. Самолет в Амстердам вылетел с опозданием минут на двадцать, в семь часов вечера. Все происходило в некоторой спешке, крылатая машина только еще начала набирать высоту, а в проходе между креслами уже появилась молоденькая стюардесса и принялась излагать правила безопасности в полете. Я перевел взгляд с вида на девушку, которая с серьезным выражением лица демонстрировала на себе, как застегиваются воображаемые ремни. Глядя прямо перед собой, она сказала: “Оттяните ремни” и показала. Еще она сказала: “Проследите, чтобы столик был убран, и закрепите спинку кресла в вертикальном положении”. Ее голос слегка дрожал, как будто от страха, и я подумал, что она всего во второй или в третий раз в жизни проводит подобный инструктаж для пассажиров на борту. Так или иначе я не мог избавиться от мысли, что в эти минуты в воздух поднимается ящик с десятками человеческих жизней внутри. Это самый безопасный способ передвижения, подумал я, но не мог не вспомнить о крушении самолета в Хитроу, о котором сообщили чуть больше недели назад. Статистика приводит доказательства с помощью цифр, в своей убедительности не уступающих законам природы. Стюардесса обратилась к нам с просьбой еще некоторое время не курить, а я задумался о возможно существующих, но пока что не открытых законах опасности, которые действуют в отношении каждого в отдельности с предпочтением какой-нибудь странной детали.

Примерно около полудня Сюзанна Флир пыталась выпустить на волю неведомо как попавшую в ее комнату черную бабочку, для этого она встала на подоконник и уже в следующую минуту вылетела из окна. Ее номер находился на третьем этаже. Она громко вскрикнула и едва успела схватиться за крепкие, в палец толщиной, ветви дикого винограда Глоуар де Бордо — это растение прижилось в здешних краях и особенно бурно разрослось вдоль стен, выходящих на юго-запад.

В ее комнате в это время находился Мариус ван Влоотен. Сюзанна вспомнила о нем, лишь когда улеглась суматоха и сама она несколько успокоилась, пропустив на каменных ступеньках террасы пару глотков вина. Она обвела взглядом подоспевших на выручку друзей и, заметив меня, знаком попросила меня подойти. “Мариус…”, — промолвила она, одной рукой прикрываясь крахмальной белоснежной скатертью, которую официант второпях сорвал со стола, — Сюзанна была нагая. Девушка красноречиво устремила взгляд на окна, которые, насколько мне было известно, были окнами ее спальни.

Я обнаружил его в полном смятении в коридоре третьего этажа. Мариус ван Влоотен был в ту пору мужчиной с хорошей фигурой, имел отточенные манеры и одевался, несмотря на свою слепоту, с известной элегантностью. Но сейчас я встретил его метрах в трех от лестницы в измятых серых брюках и косо застегнутой незаправленной сорочке. Когда я его увидел, он только что совершил полный круг вокруг своей оси, ощупал руками стену и наткнулся на павлиньи перья, красовавшиеся в высокой вазе на табурете. Он отдернул руки, словно испугавшись, в эту же секунду я заметил на его лице смертельную бледность, сигнал бедствия, и сразу понял, что он боится не за себя и что все это никак не связано с действительностью, с реальностью фактов. Ведь он, должно быть, уже слышал, что его девушка спасена.

— Все закончилось благополучно, — сказал я после того, как проводил его в ее комнату и мы оба присели на краешек кровати.

То, что я ему рассказал, он, мне кажется, уже мог знать и так, благодаря своему слуху и открытому окну: в начале сиесты в тени оранжереи сидели и разговаривали между собой несколько молодых музыкантов, при этом подальше, из теплицы, время от времени доносились грохочущие звуки — это садовник перемешивал лопатой песок с известью. Потом раздался пронзительный крик: “Помогите!”, после чего минуты три-четыре Сюзанна Флир провисела над землей, ухватившись за увивавшие стены ветки, тем временем внизу для нее наскоро устанавливали и раздвигали лестницу. Словно богиня, она спустилась по ней, утопила босые ноги в лавандовой клумбе, наверное, показавшейся ей теплой, и бросила лишь: “Черт возьми, как же я перепугалась!”

Он не проявил никакого интереса. Только молчал и тяжело дышал. Мы посидели с ним так еще некоторое время, на смятой постели, я видел разбросанное по полу белье, его отброшенную трость и желтое платье и почти осязаемо чувствовал рядом с собой злую панику, страх за возлюбленную, умирающую вопреки очевидности, пытающейся убедить его в том, что реальная жизнь потихоньку, без всякой трагедии, пошла себе дальше своим чередом.

Он молчал, стиснув зубы, и наконец проговорил: “Если меня сейчас не вырвет, я задохнусь”.

Я проводил его в ванную, поднял крышку унитаза и помог ему устроиться в нужном положении.

С трогательной неловкостью она протянула в сторону сначала правую руку, затем точно так же левую: аварийные выходы. Она сказала, что в случае отключения освещения в проходе загорятся аварийные лампочки. Я наклонился к иллюминатору, чтобы еще раз увидеть величественную, изумительную картину, которую представляет собой с высоты устье Жиронды. “Она хотя бы понимает, насколько все это для него серьезно? Знает ли она, что за двадцать лет ни одна женщина так его не взволновала?” Я был в ту минуту убежден, что Сюзанна Флир пошла на авантюру со слепым, как вообще идет на любовную авантюру женщина, — пускается в этот маленький водоворот играючи и страстно, всего лишь чтобы убедиться, что данный мужчина ее хочет. Но связать свою судьбу с судьбой другого человека — это уже совсем другая история.

Из разных источников я постепенно узнавал о том, как они сумели поладить. Несмотря на то, что я проводил с ними немало времени, от моего внимания ускользнула их растущая близость, я просто не обратил на это внимания. Но оглядываясь назад, мне сегодня ясно одно: двадцать минут, в течение которых Мариус ван Влоотен вновь впустил в свою жизнь любовный мотив, с его собственной, трудно управляемой силой, были теми двадцатью минутами, в течение которых Шульхоф-квартет с невероятным блеском исполнял “Крейцерову сонату”.

— Он стал точно каменная глыба, — рассказал мне скрипач из Шотландского Анонимес-квартета, когда мы стояли с ним после концерта в фойе.

Во время концерта он сидел на соседнем с критиком месте и почувствовал, как происходит окаменение наклонившегося вперед человека, сидящего рядом с ним, это чувствовалось до такой степени, что несколько раз молодой человек даже невольно взглянул в его сторону. Ему показалось, что напряженное лицо и зажмуренные глаза слепого были обращены на играющих на сцене музыкантов, словно он хотел увидеть их, каждого в отдельности.

— Нет, — сказал я. — Не всех, только ее одну. Видеть он мог только Сюзанну Флир.

Светловолосый юноша посмотрел на меня с любопытством. После концерта мы стояли с ним в многолюдном фойе с бокалами в руках. Я увидел, что он улыбается, и понял, что, должно быть, он представляет себе сейчас скрипачку в ее зеленом шелковом концертном платье с уложенными в красивый узел волосами. Но еще со вчерашнего дня мне запомнился в малейших деталях ее портрет, запечатленный в памяти слепого: женщина в желтом с косой на спине. Ее обнаженные белые руки мелькают в воздухе без малейшего напряжения. При этом она старается сохранять на лице строгое выражение, ее правая рука яростно водит смычком по струнам, а кончики пальцев левой старательно выделывают что-то еще.

Четверо участников струнного квартета заняли на сцене старинную позицию времен Гайдна, едва они заиграли, Ван Влоотен это несомненно услышал: два скрипача по краям, виолончелист и альтист посредине. Это придает звуку известное равновесие, которое мы, зрячая публика, можем увидеть глазами, которые потом передадут полученную информацию ушам: нет, вы только подумайте: виолончель рядом с первой скрипкой, как же это красиво звучит! В тот момент, когда к такому выводу пришел и сам Ван Влоотен, его внимание было уже на совсем другом уровне. Ведь в его мире, прозрачном, безгранично просторном, существовало лишь слышимое, в виде разрозненных фрагментов, в виде предположений, которые разом отпадали, стоило лишь умолкнуть звукам: деревья — это деревья, пока дует ветер, в рассветной тиши в понедельник домов на улице словно бы и нет до тех самых пор, пока не распахнется где-нибудь с шумом окно; луга и холмы — лишь фантомы, проносящиеся по ту и другую сторону от громыхающего поезда… Итак, квартет начал играть, и Ван Влоотен в своем кресле слегка наклонил корпус вперед. Может быть, он в тот день лишь мимолетно, без особого интереса вспоминал Сюзанну Флир, но сейчас наверняка увидел ее на сцене, отчетливо представил ее себе в летнем платьице, ведь то, что звучит, заявляет о своем существовании и дает ответы на вопросы “где” и “как”. Я сидел в этот вечер в зале далеко от него, с правой стороны, и до сих пор вспоминаю, что квартет был по-настоящему в ударе. Очарование полилось сразу, очарование звукового потока, который звучит, звучит наперекор реальности, готовой при первом удобном случае заявить о себе кашлем, шуршаньем, шарканием ног, звучанием настраиваемых струн.