Мартина Боргер - Кошачьи язычки

Итак, подъем. Чистка зубов. Душ. Нора не любит, когда опаздывают к завтраку. Она стоит на страже порядка во всех сферах жизни. Вчера вечером, после своего так называемого тоста, она опять завела эту песенку. Наши путешествия структурируют ее год, сказала она. Структурируют. Но я-то знаю, что она имела в виду совсем другое и пыталась скрыть свою сентиментальность. Она любит нас. Это то, что она чувствует, но не решается сказать. Может быть, потому, что это слово слишком святое, чтобы применять его к нам. Наверное, она бережет его для своего Ахима и детей. Мне без разницы.

Может мне кто-нибудь сказать, почему вода в этом заведении никогда не бывает по-настоящему горячей? Может быть, ее расходуют Христовы невесты, если им вообще дозволено мыться, заниматься своим телом, трогать грудь и все прочее. Или они моются как кошки. Между прочим, у Норы грудь до сих пор достойна внимания, во всяком случае, когда она появляется вечером в своей блузке. На ее месте я расстегивала бы больше пуговиц, и еще у нее прекрасная шея, и вообще она выглядит лучше, чем хотелось бы мне.

Она как-то изменилась со времени нашего последнего путешествия, внешне, я имею в виду. Стала стройнее. И ее глаза сияют еще ярче, чем раньше. Удивительно, как серые глаза могут иметь такой блеск. «Блеск — Нора», — всегда говорила Ма, а Хартмут каждый раз бормотал свое идиотское: «Что за сияние в нашей хижине!» — когда Нора приходила ко мне, и я готова была его задушить. Ма как-то позже поделилась со мной: она надеялась, что Нора заинтересует его, но эти надежды очень скоро рухнули.

Что мне — черт побери — надеть? Снова свою лучшую вещь, старый добрый кашемировый блейзер, которому уже восемь лет? Клер купила его мне в Лондоне, в «Акваскутуме» на Риджент-стрит, во время нашего первого путешествия, отстегнула больше четырехсот фунтов. И я потом еще целый год ходила с эксклюзивным пакетом из-под него — для понта. Как много забегаловок и ресторанов пережили мы с ним! Не говоря уже о катастрофах, вплоть до самой последней.

Ну почему я не могу держать язык за зубами! Снимала бы сейчас с карточки приличную зарплату и рано или поздно перешла бы в отдел Каннеманна, и уж тогда бы все заткнулись. Но нет, разумеется, Додо Шульц должна дать сдачи, когда Бодо К. Рюкер, этот тупой старый козел, обвиняет ее в ошибочных решениях в коммерческой сфере. С самой серьезной миной он лакомился практикантками, потому что взрослые женщины были не для него. При этом вся его рекламная стратегия для «Сирты» была полный отстой, это признавали все. Но конечно же прикусывали языки, если идея исходила от самого Бодо, хотя от него редко исходило что-то стоящее. А, ладно, что толку все это пережевывать, только желчью исходить. Много всего я бы выплеснула тогда на его лысую башку. Раз уж тебя выгоняют с работы, можешь закусить удила и высказать правду-матку. Но я только злобно взглянула на него и вылетела из его бюро, хлопнув дверью. Все стояли как громом пораженные, глядели как бараны, и никто не думал остановить меня, когда я собирала свои пожитки и, задрав нос, навсегда покидала В&R. Потому что я думала, что покажу ему, старому козлу. И всей его раболепной свите. То, что это я вынудила его заявить о расторжении контракта, дошло до меня только на улице. Сейчас на руках у меня квитанция на последнюю зарплату. Ни работы, ни рекомендаций, ни пособия. И никаких перспектив впереди.

Не пристать ли мне, в самом деле, к Клер? У нее, конечно, обширные связи, но при одной мысли о том, что придется ей исповедаться, мне делается плохо. Но разве у меня есть другой выход?

Как же я устала… Полежу еще пять минут, на улице еще темно. Как хорошо в теплой постели, когда закрываешь глаза, все является снова, каждое движение, каждое слово, пушистые волоски, ночь, которая слишком коротка… Откуда такая жуткая тоска? До сих пор. Через столько лет.

Сразу после пробуждения и перед тем, как начнет действовать «Ленц-9», возникает забытое чувство уверенности в том, что день будет легким. Или это потому, что я решила рассказать им всю правду?

Зал набит монашками. «Прошу прощения! Вы позволите?» И запах пота. Тьфу — дьявол!

Комната для завтраков — в подвальчике. Ненавижу — это всегда что-то вроде второсортной столовой или тюрьмы — со всеми вытекающими. Ах! И кого здесь только нет!

Клер сидит за йогуртом и апельсиновым соком и снова выглядит, как будто только что вылупилась из скорлупы: скромная блузка, длинная юбка, конечно же итальянские туфли. Я сажусь рядом с ней, так что мне не придется смотреть ей в глаза, если я, воспользовавшись отсутствием Норы, соберусь исповедаться ей в своих несчастьях.

— Ну, выспалась? — спрашиваю я бодро-весело.

— Все нормально, — говорит она. — Неужели Нора проспала? Может, нам разбудить ее?

Ее взгляд ненадолго задерживается на парочке в двух столиках от нас, несомненно американцах, моложе двадцати. Те молча уплетают за обе щеки и непрерывно щупают друг друга, даже между ног. Вокруг монахини — сколько поднятых в изумлении бровей!

— Спишь — меньше грешишь, — говорю я и сержусь на себя за банальность. — Кроме того, я хотела бы тебя кое о чем спросить. Без нее, если можно.

Так. Это начало. Если бы я только знала, почему мои дела так чертовски плохи. Безработных, в конце концов, как песка на морском берегу. Потерять работу сегодня — почти дело чести. Но с ней этого никогда не случалось, у нее всегда все шло гладко, о’кей, учеба, магистратура — дело, быть может, нервное, так что ж? Она унаследовала свою галерею, ела, как говорится, на серебре, никогда не вкалывала как проклятая, так почему же я должна стыдиться? Но все равно стыжусь. Пытаюсь сосредоточиться на круассане, никогда еще не видела, чтобы слоеное тесто было так аккуратно сложено. Норина Мамуля согласилась бы со мной. И все-таки я кожей чувствую на себе близорукий взгляд Клер, я слишком хорошо знаю этот взгляд: только синь и чуточку недоверия. Лед, в общем.

— Тебе деньги нужны? — спрашивает она.

Я готова скинуть со стола все. Вот так, одним словом, оборвать последнюю ниточку надежды — такие, как она, это умеют. Что я должна сказать, «да»? И она вытащит свою проклятую чековую книжку? А я скажу «спасибо» — и дело сделано. И она снова будет крутой и богатой, а я — неудачницей-овцой.

— С чего ты взяла? — возмущаюсь я. — С финансами у меня полный ажур.

Ну почему я не прикусила себе язык? Какого черта! Историю о том, как я сцепилась со свиньей Рюкером, можно было преподнести как высокую трагедию. Что я не могла поступить иначе, что женщине на такой работе всегда выпадает плохая карта, что она всегда существо второго сорта, а я этого не терплю. Но она со своей галереей всегда жила на другой планете — искусство, и какие-то типы, целующие ее в щечку, и всякая постмодернистская мазня стоимостью в тысячи долларов, — так что для нее все это ерунда. У нее реноме, деньги, она сама хозяйничает в своей лавочке. Она понятия не имеет о том, что приходится терпеть другим.

— Ну? — спрашивает она.

— Забудь, — говорю я и бегу к буфету, чтобы положить на половинку круассана побольше ветчины и сыра.

Когда я возвращаюсь к столу, она листает своими ухоженными руками путеводитель. Уставилась в него, как будто меня нет. Этого мне уже не вынести! Она принадлежит к тому типу женщин, которые красуются на рекламных фото или катаются по всяким семинарам для менеджеров: красивая, крутая, официальная, обдающая холодом — просто фригидная шлюшка. Она всегда дает мне почувствовать, что ей наплевать на меня. Или ей успех вскружил голову? Раньше она была другой. Это произошло неожиданно, весной, четыре года назад. Она поперлась на эту хренову конфирмацию, с которой потом сразу же смоталась. Я тоже приехала в Пиннеберг — мать хоронить. На квартиру и прочее плюнула — то-то Хартмут обрадовался. А через две недели пришло письмо из Калифорнии. Четыре слова: «Прими мои соболезнования. Клер».

Да все я понимаю. Выражать соболезнования чертовски трудно и неприятно. Всегда звучит как-то фальшиво. Но отделываться от меня общими фразами! Что это, если не равнодушие? Я решила никак не реагировать, просто выждать. Придет еще, думала я, куда она денется. Вот вернется из Штатов, спросит, как дела, пришлет цветы или что-то в этом роде. Ага, как же.

В том году Нора хотела в конце августа поехать с нами в Прагу, но Клер не могла. Ни в сентябре, ни в октябре. И мы с Норой в виде исключения решили двинуть без нее. Мои дорожные расходы она, как всегда, взяла на себя. До сих пор не знаю, как Норе это удалось, только в ноябре мы втроем встретились в Праге.

Клер прилетела самолетом. Слепому было ясно, что она меня избегает. Ну да, я опять сидела без гроша, но разве это основание? Уже в первый вечер, на Карловом мосту, когда мы пробирались через толпу туристов к себе в отель, я не выдержала. А она на голубом глазу мне отвечает, дескать, не понимаю, чего ты так нервничаешь. Да ничего она меня не забыла, боже упаси, работала весь год как безумная, моталась по всему миру. Продавать современное искусство — это тебе не штаны в конторе протирать, и бла-бла-бла и бла-бла-бла.