Джефф Николсон - Бедлам в огне

Тогда ты, быть может, обратишься к поэзии и скажешь, что глаза ее подобны звездам или ясным озерам. Впрочем, я не очень понимаю, как должны выглядеть подобные звездам глаза, но такое описание вроде не должно вызывать возражений. Что такое ясные глаза, я понимаю еще хуже, но точно знаю, что так говорят сплошь и рядом. Однако вкус к поэзии развит не у всех, к тому же звездоподобные и ясноозерные глаза звучат слишком штампованно.

Может, выход в том, чтобы наделить внешние черты человека моральными характеристиками? И ты говоришь, что у женщины горделивая грудь, благородный подбородок и мудрые глаза. Разве станет кто-то возражать против гордости, благородства и мудрости? Возможно, в эту же категорию входит и просто слово “красивая”. Возможно, следует сказать, что женщина была красива, и на этом остановиться. Пусть читатель сам завершит этот абрис, распишет мой сдержанный набросок собственными представлениями о красоте. Но это довольно тоскливый путь.

Может, стоит сосредоточиться на какой-нибудь одной, особенно приметной детали. Первое, на что я обратил внимание – после распахнутого красного пальто, рыжих волос и всего прочего, – очки. Отвратительные, уродливые очки в роговой оправе. Но даже они не портили незнакомку, – во всяком случае, в моих глазах. Очки подчеркивали ее серьезность, придавали ее внешности весомость. Для меня, жившего с ощущением собственной несерьезности и несущественности, эта черта показалась особенно притягательной. В женщине не чувствовалось никакой мягкости, никакой нерешительности. Она выглядела сильной во всех смыслах этого слова: сильная внешность и сильная личность.

Мы с Рут Харрис во все глаза пялились на женщину, но она и не собиралась смущаться.

– Я не опоздала к началу? – громко спросила она, не обращаясь ни к кому из нас конкретно, а затем узнала меня, очевидно по фотографии на обложке, и добавила: – Вот уж действительно попала в звездное общество, правда?

Я одарил ее своей самой чарующей улыбкой. Она была из тех женщин, которых я бы с удовольствием очаровал. Я уже решил, что даже если больше никто не придет, все равно с радостью почитаю отрывки. Одно присутствие этой женщины стоило всех моих усилий. Я посмотрел на часы. Мы уже задерживались с началом, но Рут Харрис попросила подождать еще несколько минут. И вскоре пришли еще два человека. Грегори Коллинз и Никола.

– Простите за опоздание, – оживленно сказала Никола, словно ее появление само собой разумелось. – Я заблудилась. А потом встретила этого приятного человека и спросила у него дорогу. Оказалось, что он тоже идет сюда и тоже заблудился, но все-таки мы здесь.

Мы с Грегори переглянулись и попытались найти какие-нибудь слова.

– Меня зовут Грегори Коллинз, – вымолвил я наконец, пожимая ему руку.

– А меня Боб, – ответил Грегори не моргнув глазом, – Боб Бернс.

Ничего себе имя.

– Приятно познакомиться, Боб.

– Не Робби Бернс, случаем? – спросила Рут Харрис, коротко хихикнув.

– Нет. Робби Бернс – это шотландский поэт восемнадцатого века, который скончался в тысяча семьсот девяносто шестом году. Так что, очевидно, я – не он, – сказал Грегори, и никто не понял, смеяться или нет.

Оставалось только гадать, какие мотивы привели Грегори и Николу на этот вечер. Грегори, наверное, надеялся погреться в отраженных, если не сказать преломленных, лучах славы. Возможно, хотел увидеть масштабы своей популярности, посмотреть, что у него за поклонники. Не повезло тебе, Грегори. Но вполне возможно, он хотел приглядеть за мной, убедиться, что я не стану искажать его мысли. Если так, то не очень-то он мне доверял.

Игру Николы понять было труднее. Она догадывалась – по меньшей мере, – что в ее присутствии я буду чувствовать себя скованно, и это Николу, безусловно, устраивало, но если то была единственная ее цель, то она проделала слишком уж длинный путь. Мне подумалось, что, возможно, Никола собирается публично меня разоблачить, и если так, хорошо бы знать, сделает она это во время или после выступления. До выступления я не дал ей ни единой возможности. Как только они с Грегори пришли, мы перебрались в заднюю комнату, и я сразу принялся читать.

Я заранее определился, что лучше начать с самых непристойных отрывков. Хотя эти куски и могли кого-то оскорбить, равнодушными они точно никого не оставят. Мой расчет строился на том, что аудитория будет мне незнакома, но с нынешним составом слушателей – кого я мог оскорбить и кто мог остаться равнодушным? А потом я решил прочесть длинный философский отрывок о языке и молчании, явно подражательный, но однозначно свидетельствующий о крайней серьезности автора.

Зачем мне было демонстрировать серьезность Грегори Коллинза? Зачем я хотел выставить его в выгодном свете? Почему, к примеру, не прочел самые слабые, самые неудачные, самые дурно написанные места? Простейший ответ – потому что я не из таких людей. Хотя я затаил обиду на Грегори и немного завидовал ему, зачем выставлять его перед миром полным дерьмом? Беспричинная злоба – это не по мне. Но еще важнее: выступал-то я, а не Грегори, и мне вовсе не улыбалось, чтобы кто-нибудь подумал, будто вот этот человек из плоти и крови является полнейшим дерьмом.

Если учесть все обстоятельства, вечер протекал вполне гладко. Публика явно не испытывала неприязни ко мне, хотя доброжелательной и внимательной ее тоже назвать было трудно. Рут Харрис мельтешила у дальней стены, суетливая и беспокойная, с лица ее не сходила лучезарная улыбка. По ее мнению – пусть только по ее, – она организовала очередной литературный триумф, и я всерьез опасался, что подобная восторженность выльется в попытку соблазнения приглашенной звезды. Грегори Коллинз наслаждался собой не меньше, чем Рут. Он вслушивался в каждое мое слово, иногда беззвучно проговаривая их вместе со мной. Я невольно подумал, что Грегори, наверное, впервые слышит, как его роман читают вслух. Он никогда не казался мне человеком, которому нравится звук собственного голоса, но звучание собственных слов ему явно нравилось.

Никола, конечно же, не получала того удовольствия, что двое других, но, похоже, и ей вечер доставлял определенное наслаждение, пусть даже извращенное. Я, разумеется, не имею в виду самый очевидный вариант: что ей нравилось лицезреть своего приятеля – или бывшего приятеля – на сцене. Я по-прежнему подозревал, что она вынашивает некий план мести и главное ждет меня впереди.

Так что, учитывая столь откровенно шкурные интересы трех своих слушателей, обращался я в основном к единственному представителю публики, который пришел ради самого выступления, – к женщине в роговых очках. Поначалу она закуталась в пальто, подняла воротник, закрыла глаза и увлеченно слушала непристойности, которые я читал. Затем, когда очередь дошла до философских кусков, достала блокнот и принялась делать пометки. Ее поведение выглядело очень странно, но вскоре я сообразил, что она, должно быть, – репортерша местной газетки, а вовсе не честный представитель публики, но если так, то Грегори сумел привлечь внимание прессы. И на том спасибо.

Читал я чуть больше сорока минут. Выступление казалось нескончаемым, но когда оно все же завершилось, я удовлетворенно перевел дух. Конечно, можно было сожалеть о качестве и количестве аудитории, но сам я неплохо потрудился – как от имени Грегори, так и от своего собственного. Настало время вопросов из зала. Я предполагал, что таковых будет немного.

Рут Харрис немедленно взялась за дело:

– Я вот что хотела бы спросить: в какой степени роман является автобиографичным?

– Ну, – ответил я с учтивой улыбкой, – вообще-то я никогда не застревал в глыбе воска.

Ответ ее не развеселил.

– Это понятно, – отрезала она. – Я имею в виду эротические места: бисексуальные оргии, эпизоды в турецкой бане, групповой секс с пожилыми женщинами.

На мой взгляд, сексуальные эпизоды в книге были самыми неубедительными. О личной жизни Грегори Коллинза я не знал ничего, но не верил, что он прошел через все это. Упоминание о сексе с пожилыми женщинами имело вполне очевидный подтекст, и я решил задавить поползновения Рут Харрис в зародыше.

– Знаете, всегда существует некое расстояние между опытом автора и его произведением. Думаю, будет к лучшему, если эта дистанция останется загадкой.

Я покосился на Грегори, он согласно кивнул. Ему понравился мой ответ. Рут Харрис – нет. Она задала еще несколько вопросов, призванных вскрыть истинные масштабы многоликой извращенности автора. Я постарался разочаровать ее по максимуму.

Затем несколько вопросов задал сам Грегори; точнее, то были не вопросы, а скорее хвалебные размышления.

– Хочу заметить, что, на мой взгляд, вы написали чертовски отличную книгу, – сказал Грегори. – Своевременную и современную, но отнюдь не сиюминутную. И я полагаю, что вы совершенно верно противопоставляете чистый и холодный мир духа, мир знания и незнания, миру чувственных излишеств и сексуальных фантасмагорий.