Егор Фомин - Одиночества нет

— И как он?

— Освоился. Хотя все еще тоскует по родине.

— Грустная сказка, — вздохнула она.

— Грустных сказок не бывает, — сообщил трубочист.

— А можешь меньше менторства? — поддела Лена.

Трубочист кивнул, и они пошли дальше. Еще дважды пришлось перебираться через улицы, причем второй раз не понадобились даже мостки — так близко сходились крыши домов. Наконец они перешли через улицу Медников и остановились. Эта линия домов стояла прямо на берегу моря.

Давным-давно, задолго до всех революций, здесь была крепостная стена города. Она проходила ровно над водой, чтобы не оставалось места для высадки врага. А потом, когда крепость стала ненужной, стену начали разбирать, но магистрат решил, что ее можно продать горожанам и те устроят в ней дома. Так и сделали. Разделили стену на участки, жильцы выстроили узкие фасады, выкрасили их в разные цвета, надстроили этажи, перекрыли черепичными крышами, и теперь только с моря можно было увидеть, что это старая крепостная стена. А люди жили на самом краю города, и в их окна стучался морской ветер.

Башни тоже не остались пустыми. В Медной обустроили жилье, а в другой какая-то маленькая неортодоксальная церковь открыла часовню Девы Марии. Сюда на берег приходили матери и жены просить святую заступиться за родных в далеком море. И морской ветер, врывающийся в открытые узкие окна башни, чудесным образом не трогал пламя свечей перед фигуркой святой.

Трубочист помог Лене перебраться через конек крыши и остановился:

— Ну, вот мы и на месте.

Она остановилась и ахнула. Справа были видны башни замка, подсвеченные лучами заходящего солнца, крутой дугой выгибался берег залива, обрамленный пирсами порта и увенчанный портовыми кранами, а за ними темнел лес. Слева берег выгибался такой же плавной дугой в другую сторону, и там за городом на горке поднималась над соснами розовая в закатном свете башня маяка. А под песчаным обрывом, беззаботно побросав велосипеды, стояли мальчишки, и пускали по воде окатыши.

— И что теперь? — спросила Лена.

— Теперь, — улыбнулся трубочист, развязывая полотняный мешочек, в котором что-то перекатывалось с глухим стуком, — мы будем сидеть на краю, свесив ножки, кидать в воду камешки и разговоры разговаривать.

Он шагнул с мостков на плоский скат крыши и подошел к краю. Лена уже привыкла ходить по мосткам, но старая черепица вызывала опасения.

— А мы не упадем?

— Нет, — улыбнулся трубочист. — Ведь это волшебная крыша в волшебном городе. Здесь это просто невозможно.

— Фраза, конечно, красивая… но все-таки…

— Чтобы упасть, ты должна перестать быть собой.

Лена помнила, что в книжках в таких случаях герой всегда говорил что-то обнадеживающее, и героиня тут же переставала бояться, но после целых двух ответов, один страннее другого, не почувствовала прилива смелости. Поэтому так и не решилась подойти к краю, а села рядом с высоким скатом крыши, обняв колени. Трубочист же расположился полулежа, опираясь на локоть, свесив одну ногу с края, а другую поставив на черепицу, и пододвинул к девушке мешочек, в котором обнаружились небольшие окатыши гальки.

А потом они сидели на крыше, под закатным небом и кидали в море камешки.

Лене все-таки было несколько не по себе от высоты и трудно было понять, как ему удается так беззаботно сидеть прямо на краю.

— Неужели вы, трубочисты, не боитесь упасть?

Он усмехнулся и с широким взмахом кинул камешек в воду.

— Трубочисты не падают. Они взлетают!

Лена улыбнулась и тоже бросила в воду окатыш:

— Как чайки?

— Ну… — пожал плечами. — Разве что как чайки с необычными именами.

Лена хихикнула, вспомнив давно читанную и так же давно забытую книгу. Подумала, что это действительно здорово: сидеть на чуть влажной прохладной черепице, болтать о ерунде и смотреть на море.

Наконец солнце закатилось за горизонт, оставив небо вечерней голубизне.

— Странная штука закат, верно? Это всего лишь свет, падающий на предметы, а как впечатляюще! Тебе никогда не было интересно, почему это так?

Она пожала плечами. И даже не стала ничего говорить, было ясно, что он продолжит и сам:

— Красота заката внутри нас. Мы сами наполняем игру света и тени смыслом. Гармонией, красотой. Мы не просто видим сочетания цветов и линий, они будят в нас чувства и эмоции. Но эти эмоции наши собственные.

Лена опять пожала плечами, кинула камешек и замерла, стараясь различить в шуме вялого прибоя всплеск от его падения.

— На самом-то деле так же мы видим и все остальное, — трубочист тоже кинул свой камешек. — Мы общаемся не с теми людьми, какие они есть на самом деле, а с теми, какими мы их видим. Мы слышим их слова, видим их поступки и на основе всего этого создаем образ. Разве может образ точно соответствовать человеку? Нет. Точно так же мы одушевляем предметы вокруг нас. Мир вокруг нас живой, мы сами его делаем живым, ведь он — отражение наших мыслей и чувств. Разноцветные занавески на окнах веселят. Пустая темная комната давит, кажется зловещей. Чьи это мысли? Комнаты? Нет, наши. Одиночества — нет. Всегда есть еще и мы сами!

— Какие странные мысли, — поежилась Лена. — В них есть что-то ненормальное.

Он улыбнулся.

— Тебе и должно так казаться.

— Почему?

— Потому что одиночество нужно. Оно очень нужно обществу. Обществу очень важно, чтобы люди боялись быть вне его, чтобы они стремились к остальным, потому-то и существует идея одиночества! Множество людей сознательно, а больше невольно, потрудилось над этим. Они создали книги, стихи, песни. Нам с раннего детства объясняют про одиночество и пугают им. Но это нужно не людям, а обществу. Чтобы, как только человек избавился от общества, он тут же чувствовал себя одиноким. Ведь без людей не будет самого общества.

— Что же, по-твоему, есть какой-то заговор? Злой умысел писателей и поэтов против людей? — иронично улыбнулась Лена.

Он покачал головой:

— Ну что ты! Нелепо так думать. Общество не какой-то злой гений. Это нечто аморфное, но по-своему цельное. Сначала человеку было просто опасно быть одному, вне своей группы. Страх остаться одному был страхом физической смерти. Он заставляло человека быть в обществе других, привязывал его к группе. Тем, кто остро переживал и чувствовал, писателям, поэтам, мыслителям это, конечно, не нравилось. Подспудно такая несвобода давила на них. Делясь своими мыслями и эмоциями, своей грустью о несвободе, они шаг за шагом, мысль за мыслью создали одиночество. И общество, которому нужно было что-то, что заставит людей держаться вместе, даже когда им уже не грозит физическая опасность, подхватило эти мысли. Они впитываются нами в детстве и сопровождают всю жизнь. Это как замкнутый круг, как раскручивающаяся спираль. Людям, естественно, не нравится, что их куда-то тянут силком. Им плохо. И вот они так же кладут свой кирпичик в стену одиночества.

— Так все-таки оно есть!

— Нет. Не путай чувство одиночества и само одиночество. Это как стигматы. Гвоздя, который оставил рану, нет, и никогда не было, а боль и кровь есть.

Девушка помолчала. Сказанное казалось логичным, но она никак не могла с этим согласиться.

— Одиночество чувствуешь только когда ты с кем-то… — тихо проговорила Лена.

— Красивая фраза, — улыбнулся он. — И заметь, она доказывает, что я прав.

— Не понимаю.

— Поймешь! — он широко размахнулся и его камешек по пологой дуге полетел в море. — Когда ты вместе с кем-то, зачастую осознаешь, что только страх одиночества заставляет тебя быть с ним. Но всегда есть надежда встретить человека, с которым будет просто хорошо. С которым тебе захочется, а не придется, быть вместе. И тогда ты поймешь, что одиночества нет.

Лена взглянула на свободную позу трубочиста, распахнутый сюртук, белую рубашку. Вчера он казался таким серьезным, его слова такими весомыми, а сегодня они воспринимались иначе, как будто были и не были, как камешки, падающие в море.

— А разве ты не должен носить черную рубашку?

— Должен, — улыбнулся он, подбрасывая на ладони очередной окатыш. — Но иногда очень хочется белую. И расстегнуть верхнюю пуговицу.

— Скажи, а это правда, что пуговица трубочиста приносит счастье?

Трубочист повернулся к ней и поднял бровь:

— Разве ты суеверна?

Она впервые увидела его лицо так близко. Оно было все в мелких точечках, как будто присыпанное молотым перцем.

— Расскажи мне что-нибудь.

— О чем?

— Все равно. О городе. О крышах.

— Некоторым трубочистам если повезет, удается найти на крышах эдельвейсы. В щели между черепицами наносит пыли и земли, а потом с птицами или ветром появляются семена… Тогда под самым небом вырастают маленькие цветы.

— И они цветут?

— Говорят, что да.

— Расскажи еще.