Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы

Меня, как других, не били. Отоварку и посылки не отбирали. Я рогам и положнякам давал, и они на меня еженедельно составляли график за подписью рога зоны, а то желающих много, и поначалу из-за меня дрались. Я не работал, чтоб пропускать больше, а потом закосил и попал в больничку. В палате лежал один и впервые почувствовал, как мне хочется этого.

Из больнички приехал, и у меня понеслось. Да, Павел Иванович, я получал удовольствие, и мне этого так хотелось. Начальство узнало, и одного парня раскрутили, потом второго. Я потерпевший. Никто не понимал, что мне самому хочется. Все думали, что меня принуждают. В зоне после второго суда не все желали со мной БЫТЬ. Раскрутки боялись. Тогда сам стал уговаривать ребят, и они соглашались.

В конце концов, нас опять застукали. Теперь и мне решили добавить срок и отправили в тюрьму. Там из-за меня еще один раскрутился. И вот я здесь. А меня не понимают. Мне, Павел Иванович, хочется, мне очень хочется этого. А на свободе я не пробовал ни одной женщины, и они мне теперь не нужны. Вот сейчас один, и готов на стенку лезть. А что дальше? Приеду на взрослый, и меня снова застукают и опять добавят. И так мне сидеть всю жизнь.

Павлуха слушал исповедь Люсика, и ему было жаль парня. Он вглядывался в глаза Люсика, а они у него бездонные и такие голубые-голубые, — и Павлухе казалось: из глаз смотрит еще одно существо, и это существо — женщина. Люсик, не став мужчиной, как бы превратился в женщину и оттого, что ЭТОГО не хватало, страдал.

— Дайте еще закурить.

Павлуха дал закурить и вышел из камеры. Дежурным наказал: наблюдайте за Люсиком.

Люсик, отсидев десять суток, получил матрац и жил на общем положении, в день два часа гуляя в прогулочном дворике.

Но не долго протянул в одиночестве. Свив из простыни веревку и привязав к решетке — повесился.

Матери дали телеграмму, но она не приехала. Хозяйственники выкопали Люсику на городском кладбище могилу и зарыли наспех сколоченный гроб.

Воспитанники в школе сдали последний экзамен и курили на улице. К Глазу подошел Слава Смолин.

— Все, в первый этап уезжаю. Сегодня день рождения.

— Поздравляю, — искренне сказал Глаз.

Шестое отделение со Смолиным только в школе встречалось. Его тогда в другой класс перевели — восьмых было два. И почти все его кенты с ним не здоровались. А Глаз здоровался и не сторонился.

— Глаз, ты извини меня, что тогда так получилось. — Слава помолчал. — Если б я знал, что ты такой… — Слава не договорил, похлопал Глаза по плечу и, приблизив его к себе, коснулся лицом его щеки.

Глаза вызвал Павлуха.

— Колька, — начал он, едва Глаз переступил порог, — говори, что сегодня видел во сне?

У Глаза екнуло сердце. «Ответ пришел»,— подумал он и ничего не ответил. Он глядел на Павла Ивановича. Тот улыбнулся.

— Что молчишь? — все улыбаясь, спросил Павлуха. — Ну, какой сон снился?

— Я ничего сегодня во сне не видел.

— На помилование пришел ответ, — продолжал Павлуха, — тебе сбросили срок.

Встав, крепко пожал руку Глазу. Взяв со стола небольшой синий лист, протянул.

— Читай.

Глаз стал читать. И вот наконец золотые слова: «…снизить срок наказания до четырех лет шести месяцев». Ниже стояла круглая гербовая печать и подпись полковника.

— Прочитал? — спросил Павел Иванович.

Глаз ничего не ответил, но то место, где было написано, «снизить срок наказания», прочел второй раз.

— Все ясно? — спросил, немного подождав, Павлуха.

— Ясно, — негромко ответил Глаз и в третий раз прочитал вслух: снизить срок наказания до четырех лет шести месяцев.

— Ладно, — улыбнулся Павел Иванович, — потом поговорим. Иди.

— Спасибо, Павел Иванович, большое спасибо, — радостно сказал Глаз и вышел из кабинета.

Глаз никому не говорил, что написал помилование. И только теперь, зайдя в комнату, рассказал ребятам. Ему не поверили. Кто-то сбегал к Павлухе и подтвердил. Его поздравляли.

На другой день Павлуха вызвал Глаза.

— Ну, Петров, так есть справедливость или нет?

— Есть, Павел Иванович. Мне даже сейчас не верится.

— Тебе скоро восемнадцать. Надо подготовить дело и отправить тебя в больницу. Пусть оперируют.

— Павел Иванович, я разговаривал с контролером Свиридовым, у него тоже была язва. Его бабка вылечила, он разные отвары с трав пил, пергу, прополис, и язва зарубцевалась. Я дома вылечусь.

— Так, — Павлуха помолчал, — на взрослом питание хуже. Туго придется.

— Ничего, от одной радости язва зарубцуется.

— Я вот что думаю: неплохо бы тебе эти два года в вологодской тюрьме в хозобслуге поработать. Там бы неплохо питался. Но у тебя усиленный режим, а в хозобслугу берут только с общим. Да-а, — Павлуха закурил. — Если подать ходатайство в суд о замене усиленного режима на общий. Ладно. Подумаю.

Раз Глазу сбросили срок, несколько десятков воспитанников написали помилование в Президиум Верховного Совета РСФСР. А вдруг, говорили они, и нам сбросят.

Грязовецкий народный суд рассмотрел ходатайство колонии о замене воспитаннику Петрову усиленного режима на общий и удовлетворил просьбу.

Уезжая в вологодскую тюрьму, Глаз благодарил Беспалова за его человечность.

В вологодской тюрьме Глаз вначале работал на третьем этаже, где сидел по малолетке, баландером. Потом перешел на кухню. Жратва сносная, но желудок донимал.

В душе Глаза непрерывно шла борьба. Он думал, как жить на свободе: честно или заниматься воровством и грабежами? Убивать тех, кто ему выстрелил глаз, или не убивать? «А Вера, Вера, — в ответ щемило сердце, — если ты убьешь их, тебя могут взять, и не видать тебе Веры. Господи, как мне быть?»

Глаз не мог решить, как жить на свободе. После отбоя долго не засыпал. «К чему, к чему эта месть? Они мне глаз выстрелили, а мы учителя избили. И что же: я должен отомстить им, а учитель отомстить нам? Нет-нет, не надо никого мочить. Не мочить, а руки Веры добиваться надо».

Глазу шел двадцатый год, и он все больше думал о Вере. Как хотелось на нее взглянуть!

Глаз не верил в чудеса, но иногда мечтал, при каких невероятных обстоятельствах может в вологодской тюрьме встретиться с Верой. Например: старший брат Веры попал в Вологде в тюрьму и остался работать в хозобслуге. Он — кент Глаза. Вера приезжает к брату на свидание, и Глаз встречается с любимой. Или: Вера попала в Вологде в тюрьму, и Глаз встречает ее на тюремном дворе.

От мысли, что и Вера может попасть в тюрьму, Глаз содрогнулся. Фантазия его работала бурно, и о чем он только не мечтал.

Постепенно Глаз от преступных планов отказался. Он думал: «А не поступить ли в юридический? Вдруг примут, ведь я по малолетке попал. Я — адвокат, Вера — жена!»

Свободы и Веры жаждал Глаз, и свобода с каждым днем приближалась. Ложась, усталый, спать, он засыпал с образом Веры. Она заслонила ему весь мир. «Наверное, она сильно изменилась. Стала еще красивее. А вдруг замужем или собралась выходить? Ей же восемнадцать исполнилось».

В тюменской тюрьме когда-то мечтал, как гуляют они по осеннему парку, заходят в заброшенный дом, он объясняется в любви и пытается ее раздеть. Теперь пытался представить свадьбу. Он — в роли жениха, Вера — в роли невесты. Поскольку ни на одной свадьбе не гулял, свадьбу опускал и прокручивал один кадр: они выходят из-за длинного стола, и он ведет ее в комнату. Вера — его жена! Вот они в полуосвещенной комнате. Для них приготовлена свадебная постель. Он целует Верочку и помогает раздеться. Медленно, очень медленно и нежно снимает с нее белый свадебный наряд и кладет на стул. Но дальше, дальше Глаз не знает, как себя вести, — нет опыта.

На этом месте Глаз всегда засыпал. Стыдно ему в воображении раздеть донага любимую девушку и положить на кровать.

В грязовецкой колонии Анвар, гитарист, часто пел песню, и Глаз заучил. И, рисуя в воображении Веру, шептал, как молитву, слова песни:

Если б разразилась ядерная катастрофа, Глаз хотел умереть, обняв Веру.

Перед освобождением Глаз часто работал за зоной. Постепенно привык к свободе, и ему казалось, как раньше, что за забором тюрьмы — воздух особенный. ВОЗДУХ СВОБОДЫ — он не только за тюрьмой, он и в тюрьме, но главное — ВОЗДУХ СВОБОДЫ — в душе Глаза.