Илья Зверев - В двух километрах от Счастья

И вдруг, представьте себе, за скромным столом, с одним черным телефоном довоенного образца сидит человек с милым, открытым розовым лицом, исполненным спокойного благородства. Представьте себе лицо микеланджеловского Давида, но только изваянное из другого материала. Пожалуй, из туалетного мыла. Человек поднялся из-за стола мне навстречу и сказал:

— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста. Я вас слушаю.

Я понял, что вижу перед собой союзника, и не ошибся. Товарищ Лупеткин Гелий Степанович содрогался от негодования, когда говорил об этих чудовищных рейсах поливальных машин в дождь. А в конце вдруг сказал с бесконечной горечью и скорбью:

— Но ничего же, ничего невозможно тут поделать! Это выше нас с вами!

— Но почему же, почему?! — воскликнул я, не решившись ответить на его высокий монолог какой-нибудь обычной, односпальной фразой. — Коль дождь идет, так пусть не ездят.

— Как вы можете?! — воскликнул Гелий Степанович и в ужасе замахал руками. — Очковтирательство? Приписки? И это в то время, когда наше общество беспощадно каленым железом выжигает такие пережитки. А я, понимаете, возьму вдруг и замараю свое имя, свою, понимаете, честь приписками. Нет, ни за что!

— Да нет, что вы, — сказал я. — Боже упаси, я вовсе не толкаю вас на такое… Пусть не ездят поливать, когда дождь, и в сводках пусть пишут правду: мол, не ездили, дождь был…

— Так я, по-вашему, пойду на то, чтобы люди в рабочее время били баклуши? Просиживали, понимаете! Я буду у себя в тресте тунеядцев плодить?! Сегодня дождь? Так! И завтра, может, будет дождь, и послезавтра дождь. А там, глядишь, поедет товарищ в специально отведенные местности на срок до пяти лет. Нет уж, товарищ дорогой, моя совесть руководителя не позволит мне до такого докатиться. И людей докатить! Нет!

— Но, может быть, пусть тогда ездят в дождь на мусоровозках. Вот у вас машины стоят, а мусору в городе изобилие…

— Вот вы на что меня ориентируете?! Хорош бы я был, если бы подался на подобный путь! Предположим, план я так выполню. Но как? В целом! А по видам работ? Нет! По мусору будет сто сорок процентов, а по поливке только семьдесят. А послушайте печать, и радио, и органы… Все требуют от нас неукоснительного выполнения плана, этого незыблемого государственного закона! Не только выполнения по валу, но и по номенклатуре. И никто не заставит меня ради высокой цифры, ради какой-то выгоды идти вразрез, понимаете, с тенденцией нашего народного хозяйства, которое с таким трудовым и политическим подъемом…

— Значит, нет выхода? — спросил я в отчаянии.

— Не знаю, быть может, для каких-нибудь арапов или чинуш, для ловчил, потерявших, понимаете, совесть и честь, есть какие-то выходы и лазейки. Но я на такое не пойду! Мне мое доброе имя, мне мои чистые руки, мне мой спокойный сон по ночам дороги! Нет уж, извините!..

Я вышел потрясенный. И даже холодный майский дождик не погасил пылания моих щек. На мне был новый пиджачок из какого-то влагобоязненного синтетика, и пришлось попроситься в кабину попутной машины, выезжавшей из трестовского двора. Она ехала как раз в мой район поливать нашу улицу от гостиницы до горисполкома…

1963

Когда-то, давно, служил у нас в редакции Филипп Иванович Шкавро, этакий маленький злющий мужичок с косой бороденкой. Был он то ли кладовщик, то ли завхоз, не разберешь кто. Он чувствовал себя человеком бывалым и настойчиво делился с нами, мальчишками, разными знаниями.

Филипп Иванович точно знал, что все торговые работники — ворюги, все трамвайные кондуктора — хамы, секретарши живут со своими начальниками, а артистки с директорами театров, железнодорожные проводники — спекулянты, поэты — пьяницы, танцовщицы из балета… вообще ужасно сказать.

Мы его ненавидели и звали «Старик Похабыч».

С тех пор прошло лет двадцать, а я его часто вспоминаю, этого Филиппа Ивановича, в десять тысяч раз чаще, чем хотел бы. Он, как Будда, перевоплощался то в случайного встречного, то в соседа по гостинице, то вдруг в какого-нибудь доброго знакомого.

Последнее перевоплощение было в Феодосии. На сей раз это был человек из очереди на автобусной станции.

— А чего ж им не летать? — сказал этот человек и понимающе подмигнул плакату, на котором простецки улыбались космонавты в марсианских шлемах. — Милое дело!

Было в его почти интеллигентной внешности что-то такое, что помешало нам осадить его на месте. Эта благородно посаженная голова, эта улыбка, спокойная и победительная, эти густые брови, очень годные, чтобы их «сурово насупить»…

Видимо, за ним стояло что-то такое, что давало ему право… И может быть, даже они сами почтительно зовут его батей или там Семеном Артуровичем, а он их по-отечески журит за разные космические промахи: не дело, мол, говоришь, Герман, постыдился бы…

Я робко пошел за этим человеком. И он, ничуть не удивившись моему интересу, продолжал уже для меня одного:

— Видно, вы не знаете, какие у них материальные условия?

Я не знал. Спутник объяснил все досконально. Сколько тысяч (в новых деньгах, ясное дело) выдается космонавту, когда он соглашается, и сколько платят за полет (суточные, это уж как положено, а еще за каждый виток особая плата). Чем больше витков накрутишь, тем выгодней. Ему верный человек объяснял. Да и сами подумайте: с чего это, когда набор объявили, столько народу вызвалось, прямо отбоя от желающих не было…

Конечно же это был старик Похабыч. Я узнавал его великолепную дельность, полнейшую ясность миропонимания, исключающую всякие сомнения.

Он был куда образованней нашего дремучего Шкавро. Он не говорил «елехтричество», он знал даже про декабристов и физиков-теоретиков. Первых он упомянул, чтобы сообщить, что знаменитая героиня Мария Волконская ехала в Сибирь к любовнику, а совсем не к своему Волконскому. Вторых он потревожил, чтобы сказать мне, какие пенсии получают вдовы академиков (и этим исчерпывающе объяснить тот факт, что женщины иногда выходят замуж за членов Академии наук).

Но бог с ним. Путем многолетних печальных наблюдений я пришел к убеждению, что такой вот прямой и откровенный Похабыч, ясный, как телеграфный столб, еще не худший вариант. Отнюдь!

Я ехал из Феодосии в Москву в донельзя переполненном поезде. Однако настроение там было добродушное. Наверно, потому, что все возвращались из Крыма, с курорта, отдохнувшие, отоспавшиеся, размякшие от солнца, моря и сладкого ничегонеделания. Тесноту все воспринимали юмористически, и даже в унылом хвосте, выстроившемся к туалету, никто не склочничал из-за места и не добивался справедливости.

И вдруг на станции Джанкой все взорвалось. Впрочем, от причин внешних… Загорелое пижамное население нашего вагона, высыпавшее на перрон подышать, попало вдруг на некий служебный разговор.

Дородный железнодорожный майор (или не знаю, как он точно называется: по две золотые полоски и большой звездочке в петлицах) нажимал на нашего проводника. Хорошим басом он требовал места в мягком вагоне. Ему положено ездить в мягком вагоне.

— Но нет же мест! Ни одного, верьте слову. Сезон! — тихо убеждал его наш проводник — робкий курносый парень, чистюля и работяга.

— Ладно, ладно, — почти добродушно грохотал майор. — Прямо так и ни одного места? Ни единого? А?

— Обидно даже, — сказал проводник еще тише. — Можете, пожалуйста, пройти, лично убедиться.

— Ты это брось, — сказал майор уже недобродушно. — Небось за пети-мети нашел бы? А? Знаем мы вашего брата!

Мы кинулись на этого борова и стали его срамить в пятнадцать глоток.

— А вы, гра-жда-не пас-сажиры! — сказал он таким тоном, каким, вероятно, киевский городовой говорил: «Господа скубенты!» — Помолчали бы лучше. Не знаете их, так и молчите.

И невозмутимо удалился к другому мягкому. А мы уж кипели и клокотали в своем купе до самого Запорожья.

Какая ёмкая фраза: «Знаем мы вашего брата!» В ней Похабыч выступает уже не проповедником, а титаном, не снисходящим до подробностей и объяснений: знаем, и все!

Вот еще история. Тоже дорогого стоит… Однажды дождливым вечером я «голосовал» у второразрядного шоссе. Но машины проносились мимо, даже не сбавляя хода. И тут вдруг, когда я совсем отчаялся, какой-то добрый малый затормозил рядом со мной и сказал:

— Давай садись!

И правда, оказался хороший парень. Он даже извинился, что не сможет меня довезти до самого города, потому что у него тут поблизости дело, надо выклянчить у шефов какой-то движок. Но там мне будет легче, там большая дорога…

Проехали мы километров десять — стоп. Автоинспекция. Инспектор сразу взял крутой тон: кого везешь? Почему везешь? Калымишь?

И парень, такой веселый и гордый, тут униженно уверял представителя власти, что ни сном, ни духом, что просто пожалел человека, маявшегося на шоссе. Потом вдруг стал кричать жалобно и зло, что никогда не будет мараться из-за полтинника. И из-за ста тысяч не будет.