Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. т. I

Сын Арагона Гойя — плоть от плоти народа. И он не изменял себе, когда писал фамильные портреты королей (он был первый, любимый художник двора). Можно удивляться лишь одному: до какой степени кретинизма доходили порфироносные Бурбоны, не понимая и одобряя обличающие, зловещие свои лики на полотнах Гойи. Но такова логика власти. Великолепна кисть Франсиско. Он сохранил навеки эту веселую и жуткую, ароматную и зловонную, божественную и чудовищную жизнь своей эпохи.

Зеркало палитры, острая, как шпага, кисть Гойи, прожившего жизнь, полную звона клинков, поцелуев, вздохов и трагической болезни, глухоты, сроднившей его с другим гением — Людвигом Ван Бетховеном.

Кстати, их лица похожи. Массивные, мужественные.

Гойя, как никто в его время, владел мастерством письма а-ля прима. Он обладал абсолютным чувством тона, цвета, композиции. Поэтому невероятная свежесть его полотен поражает и ныне.

Но в отличие от сырых, ненарисованных этюдов некоторых наших нынешних мастеров «картины-этюды» Гойи совершенны по терпкому, единственному его видению мира, стальной меткости кисти, каждый удар которой ложился в цель.

Готье писал:

«Один эскиз Гойи, четыре точки в темной глубине его акватинты скажут больше о нравах его страны, чем самые длинные ее описания».

Он феноменально раздвинул представление о мире фантазии, мечты, аллегории, метафоры.

Философия его на первый взгляд странных, а порою и жутких грез ныне необычайно актуальна.

Можно только удивляться, как наши современники, живущие в век эпохальных противоречий, борьбы вчера и завтра, пишут иногда статичные, без остроты работы.

Конечно, не все.

Но все-таки боевое, патриотическое искусство Гойи будто призывает нашу молодежь к культуре, к страстности, к гражданственности …

«Человечество околдовано неудержимым движением науки, и только искусство способно вернуть его к реальности» — эти на первый взгляд парадоксальные слова Бернарда Шоу несут в себе глубокий смысл. Не секрет, что с каждым годом все убыстряется пульс бытия. Век научно-технической революции невероятно ускорил динамику, темп некогда размеренного образа жизни.

И люди, завороженные этим круговоротом все нарастающего стремительного ритма XX века, то ли за отсутствием свободного времени, то ли из-за бесконечной доступности средств массовой информации, особенно телевидения, то ли из-за всевозрастающей урбанизации отодвигаются все дальше от природы — теряют ощущение причастности к миру прекрасного.

Они, как белка в колесе, все учащают и учащают свой бег во времени.

Прагматизм, суета в погоне за долларовой или иной фортуной все более разрушают духовный мир Запада.

Вот тут и проясняется скрытое значение слов мудрого английского писателя.

Роль искусства в наше время всеобъемлюща, если оно человечно.

Тогда оно возвращает человеку самого себя.

Восстанавливает утерянные связи с природой. Заставляет объемно и убедительно ощутить цельность, достоинство человеческой личности.

Это бесконечно наглядно, когда прикасаешься к творениям истинных композиторов, поэтов, писателей, художников.

«Красавица», созданная венецианским художником Пальма иль Веккио, — жемчужина итальянского Высокого Ренессанса.

Самое поразительное, что «Красавица» далеко не идеал красоты.

Придирчивый физиономист может заметить, что и нос у нее длинноват, да и черты лица мелки.

Но разве в этом суть шедевра?

Чудо в том, что все кажущиеся недостатки меркнут в общем очаровании совершенства пластики цвета, пропорций, композиции, в гармонии гуманизма, властвующей в картине.

Василий Суриков восторженно воскликнул о живописи Тициана и венецианских мастеров XVI века (к которым принадлежал и Пальма Веккио):

«… Эти старики ближе всех других понимают натуру».

«Красавица». Холст долгое время приписывался Тициану из — за сходства с «Любовью земной», одним из персонажей его знаменитого полотна «Любовь земная и небесная».

Но ныне автор установлен — Пальма Веккио. Из золотой тяжелой рамы, обрамляющей картину, из черной бархатной тьмы на нас, обитателей восьмидесятых годов XX века, спокойно и величаво глядит гордая и своенравная женщина.

Художнику было сорок лет, когда он создал полотно и вложил в это творение все свое мастерство.

То был золотой век венецианского искусства.

Еще недавно творил «чародей из Кастельфранко» Джорджоне, трагически погибший совсем молодым.

В ту пору расцвело дарование могучего Тициана.

В 1500 году Венецию посетил кудесник сфумато, гениальный Леонардо да Винчи.

Вдумайтесь, в сиянии каких солнц писал этот портрет Пальма Веккио.

… На нас взирает сама Венеция.

На картине нет ни пышных палаццо, ни дворца Дожей, ни озаренных морским солнцем великолепных бирюзово-малахитовых каналов с плывущими черными гондолами.

Но посмотрите на роскошный разлет покатых плеч, осененных бронзово-золотыми кудрями.

Вглядитесь в строгий, непреклонный взор патрицианки, и вас посетит не только восторг, но и трепет.

Пальма иль Веккио. Красавица.

Дочь Венеции знала силу и власть своего обаяния.

Неотразима ее чарующая недоступная открытость.

Влияние праматери Евы — в нерешительном жесте руки, поправляющей прическу, в тщательно обдуманных магических сочетаниях складок драгоценных пунцовых, синих, белоснежных тканей, словно обрамляющих лунно-янтарное мерцающее тело молодой женщины. Особая мягкость разлита в прозрачных тенях, ласковых и зовущих. В картине нет и следа сюжета. Все предельно просто. Но зато в ней звучит, пожалуй, самый великий мотив искусства всех времен и народов — Человек.

Значительный.

Цельный и сложный.

«Молодой рыцарь на фоне пейзажа». Эта большая картина принадлежит кисти Витторе Карпаччо.

Он родился в Венеции либо в 1455, либо в 1465 году.

О его жизни и творческой судьбе известно крайне мало.

Хотя полагают, что он умер в Венеции в 1526 году.

Его живописи присуще влияние позднего кватроченто.

Карпаччо. Он обладал редким даром видеть мир увлекательно и свежо. И хотя его циклы жития святых — лишь пересказ древних легенд, в них с достоверностью изображен быт родного говора, с таким тщанием и душевностью, что эти росписи стали символом Венеции его времени.

Словом, представьте себе, что вместо темного фона в полотне «Красавица» вы видите замок, море и молодого кондотьера Франческо Мария делла Ровере, готового вынуть меч и сразиться немедля.

Ведь уже с 1523 года — а «Красавица» написана в 1520 году — он был главнокомандующим венецианских военных сил.

В ту пору ему было тридцать три года.

Сенат подарил ему дворец, и наша героиня могла вполне посещать праздники и приемы, которые устраивал рыцарь неаполитанского ордена Горностая.

На картине Карпаччо Франческо еще молод.

Так же, как природа, которая его окружает.

Поют птицы. Цокают копыта коня. Диковинные звери бродят по берегу морского залива.

Карпаччо. Молодой рыцарь на фоне пейзажа.

В густой траве вы заметите в левом углу белого горностая — символ его рыцарского ордена.

Часами можно разглядывать это полотно: так любовно и с таким добрым чувством выписаны все детали.

Начиная с облика юноши, его сверкающих доспехов и кончая цветами и кроликами, фламинго, оленями, собаками, населяющими этот мажорный полный вешних нерастраченных сил мир.

Но, не забывайте, еще миг — и вся эта идиллия может быть нарушена, ибо пора, в которую жили красавица и кондотьер, была эпохой ожесточенных войн, а Венеция в то время отстояла свою независимость от иноземных захватчиков.

Может, поэтому так горда и неприступна прелестная дочь Венеции, изображенная Пальма Веккио.

Взгляните.

Немедля волшебное искусство переносит вас в Голландию, в другую эпоху.

Как разительно несходство этих двух картин!

Карпаччо весь чеканно четкий, будто страница из атласа, соединяющего историю, ботанику, зоологию, географию и архитектуру, и вдруг Франс Хальс шутливо преподносит полотно — метафору.

Вечную тему — человек и природа.

«Рыбак, играющий на скрипке». Изображен весельчак в нахлобученной длинношерстной голубой шапке, жизнерадостный, пышущий какой-то поистине античной энергией, напоминающий древнего Пана.

Только вместо свирели в руках у него скрипка.

Одна странность: он левша.

Это наводит на мысль, что Хальс писал почти автопортрет.

Хотя музыкант нисколько не похож на истинного автора холста.

Однако не тайна его пристрастие к застолью, любовь к немудреному народному быту (ведь жил он в Харлеме, хотя и родился в Антверпене).