Николай Гайдук - Волхитка

После урагана, как всегда, Болеслав Николаевич что-нибудь находит возле маяка. (Но и теряет порою: глобус под навесом на улице оставил – буря укатила неведомо куда). Находки могли быть различные. Ветки, листья далёкой рощи, пшеничный колос, мёртвая птица, газетные клочья. Всё, что угодно, кроме… Кроме того, что сегодня утром Болеслав Николаевич обнаружил у маяка.

Письмо, написанное собственной рукой и адресованное графу Чистоплюйцеву.

«Что это? Привет из Горелого Бора? Фантастика! Или это сам граф мне прислал его с «голубем мира»?! – Бывший доктор был потрясен. – Если чудеса на белом свете и бывают, то это, видимо, одно из них!..»

Он глядел на конверт и не верил глазам. За многие годы письмо только чуть пожелтело, но, в общем-то, хорошо сохранилось. Словно специально приберегали, чтобы с попутным ветром доставить на маяк.

Странное это послание всю душу Боголюбову перебаламутило.

Вспомнился Горелый Бор. Граф Чистоплюйцев со своей корреспонденцией турецкому султану и господам запорожцам, которую он исправно относил на голубятню. Образ далёкой родины в памяти и в сердце всколыхнулся. Детство, юность, школа в сосняках, тихий класс и красивая надпись на школьной доске: «Жизнь обещает сказку»… Неужели и впрямь обещала? Когда? Не приснилось ли? И смешно и обидно порой человеку, прошедшему огни и воды, обернуться вдруг и с высоты годов поглядеть на свои наивные надежды и мечты. Редкий счастливчик на земле может воскликнуть: да, свершились и грезы и чаянья!

Но как бы нам ни было горько – ничья судьба не разлетится дымом по ветру. Не случайно и твою звезду зажгли, пускай горит до смертного креста, не сомневайся: огонь её необходим в этой студёной жизни; и на твою звезду глядит с надеждой путник, затерявшийся где-то во мгле.

И всё чаще, всё громче бывший доктор повторял свои слова, адресованные когда-то графу Чистоплюйцеву, а сегодня рикошетом бьющие по нему самому. Утрами, бреясь, грустно усмехался в маленькое треснутое зеркальце:

– Граф! А не стыдно ли прятаться где-то в Горелом Бору… или на маяке, – добавлял он с укором, – не стыдно ли прятаться в то самое время, когда России так необходимы ваш ум, ваш талант, ваше горячее сердце?!

Неизвестно, как долго он бы себя уговаривал, если бы однажды к нему на порог волшебным колобком не прикатился… потерянный глобус.

На утренней зорьке Болеслав Николаевич ступил на крыльцо и, увидев глобус, почувствовал головокружение: «Ну и сюрпризики! С ума сойдешь!..»

Хорошо, что это чудо разъяснилось, хотя и не полностью.

На сеновале слышен был могучий храп. Боголюбов осторожно заглянул, поднявшись по лестнице. На старом прелом сене развалился незнакомец. Рядом – планшетка, пистолет-ракетница.

«Летчик, наверное, – догадался Болеслав Николаевич, зная из последних новостей, что лайнер, застигнутый ураганом, упал в беловодской рукотворной пустыне. – Да, угонщик, не иначе. Другой попросился бы на ночлег, а этот боится. Но зачем тогда глобус на крылечко поставил, если прячется от людей? Ладно, проснётся – потолкуем».

Но загадочный незнакомец исчез так же неожиданно, как появился на маяке. Следы вели к добротной железобетонной магистрали с клеймами «Благих Намерений». Боголюбов отлучился к роднику за водой и проворонил уход незнакомца. Последний чуть живой родник находился километрах в четырех от маяка; путь неблизкий, если топать по сыпучим барханам.

Оставленный глобус показался удивительно тяжёлым. Должно быть, ураган песку в него насыпал под завязку – дыра на полюсе. Глобус открывался по экватору. Болеслав Николаевич бережно разъял два полушария, и…

И чуть не выронил.

Внутри был не песок.

«Это не глобус, а какая-то посылка!» – подумал Боголюбов, отчего-то волнуясь.

«Посылка» содержала в себе записки графа Чистоплюйцева и что-то очень увесистое, завернутое в белый носовой платок с веселой красной вышивкой: «Кого люблю – тому дарю!»

Подарок Чистоплюйцева поразил сверх всяких ожиданий. Самородок в форме человеческого сердца!.. И пригоршня семян – Древо Жизни!..

«Дорогой Лель Степанович, – обращался Чистоплюйцев к покойному смотрителю в небольшой сопроводительной записке. – Вижу ваш маяк, но не дойду. Жар в крови… Всё это нужно передать в Горелый Бор. Пускай наш милый доктор срочно отвезёт в Москву…»

Ночь была бессонная. И день прошёл в горячечном волнении.

Нетерпеливо поджидая вездеход, Боголюбов собрал свои нехитрые пожитки. Достал из-за божнички секретную бумагу с координатами затонувшего золота – тоже нужно будет передать на возрождение родной земли: пускай археологи роют или геологи сокровища возьмут, если уж при помощи ключ-травы теперь не получается.

Несколько лет назад Боголюбов сдержал своё слово, данное Лелю Степановичу перед самой его кончиной. Однажды в июньскую ночь на Ивана Купалу он сорвал ключ-траву на заветной поляне и верхом на лошади во весь опор помчался к обозначенному месту, но это оказалось очень далеко. Волшебное пламя цветка стало гаснуть, и только лишь на несколько мгновений перед ним разверзлась полночная пустыня, как преисподняя, грохоча и изрыгая дым, и он успел увидеть огромный «золотой пароход», ярко сияющий на глубине – неподалеку с темным стержнем земной оси. Вот об этих сокровищах он теперь и вспоминал, когда из-за божнички достал секретную бумагу и присовокупил её к бумагам Чистоплюйцева и сердцеобразному самородку.

Крепкий, надёжный характер природы сломался. Никого теперь особо-то и не удивит июньская пурга, январский дождь… И в этом году неисправность в погоде сказалась неожиданным капризом. Ветки на деревьях жёлтый лист еще не отпустили, а сугробы уже натрясло – тихо, воровато и всего лишь за ночь.

Никогда так рано первый снег не ложился на беловодскую землю. Причём это был не подзимок, который ни сегодня, завтра растает без следа – это был снег-долгожитель, собиравшийся тут зимовать.

Поднимаясь на башню маяка, Боголюбов смотрел в бинокль – в сторону города, откуда должен был приехать Волоха Звонарёв. Но горизонт был чист и «муха» вездехода, обычно зимою заметная издалека, нигде не ползала. Волоха, год назад женившийся, стал семьянином; сынишка у него народился; жена, без ума, без памяти влюблённая в него, неохотно отпускала мужа в дальние разъезды; Волоха думал даже увольняться, о чём неоднократно говорил Боголюбову.

«А может, уже и уволился! – занервничал Болеслав Николаевич, покидая башню маяка. – Вездехода можно тут всю жизнь прождать!»

Он лыжи достал с чердака и собрался на станцию: сначала до ближайшей деревни, а там как-нибудь.

Рано утром у него состоялась церемония прощания с маяком. Это была действительно целая церемония – Боголюбов даже сам не ожидал, насколько сильно он сердцем прикипел к этому месту. А ещё он понимал, что вряд ли когда-нибудь вернётся на маяк. А если даже и вернётся – через годы и расстояния – от маяка останется только груда камней; и время, и вандалы, каких теперь много, разрушат маяк.

– Ладно, всё! – решительно сказал он, щекою прижимаясь к белой башне. – Спасибо тебе. Не скучай. Пламенный привет мне посылай.

Он резко отвернулся и пошел, поехал с белоснежного пригорка и через несколько минут уже перестал печалиться по поводу прощания – радовался, какая красота кругом, необычайное великолепие.

Нынче всё окрест восторженно сияло и светилось, помигивая солнечными искрами. В новых одеяниях стояли прибрежные валуны, полузасохшие деревья и кусты за маяком. Красногрудый снегирь кавалером по снегу фланировал, посвистывая радостно и порхая над своею нарядной подругой. Заячий след глубокими накрапами вдавился в пухлые перины у багряного осинника; на фоне снега тот багрец – точно стая снегирей сидит на дереве… А небо-то, небо сегодня! Светло-синее, бесконечное… Тихо. Чисто в мире. Благодать! Сказка робко-робко продолжала жить среди снегов, ненадолго спрятавших печальные пески.

Вот так он шёл, разинув рот, любуясь, восторгаясь, а тайга таких романтиков не любит; здесь нужно быть строгим и даже суровым прогматиком. Короче, заблудился он в заснеженном бору. Ориентируясь по вырубкам, по каменному желобу ручья, Боголюбов с удивлением понял, что находится… в районе Горелого Бора.

– Неужели? – пробормотал он, оглядывая местность. – Может, просто похоже?

Ещё немного пройдя вперед, он убедился в том, что это – Горелый Бор. А потом услышал отдалённый хаотичный шум: странное веселье в сумасшедшем доме хороводило.

Среди морозных сосен обозначилась грейдером расчищенная новая широкая дорога с чёткими клеймами «Благих Намерений». Километра через три Болеслав Николаевич увидел железнодорожные рельсы. Удивился, думая, что это, наверно, всё же не Горелый Бор. Хотя, конечно, времени прошло довольно много, и рельсы протянуть – дело нехитрое.

А между тем непонятное веселье в сумасшедшем доме продолжалось. С каждым шагом – всё громче и громче гремела музыка, аплодисменты, смех в заснеженной чащобе… И становилось не по себе: так непривычно, дико было это слышать здесь.