Николай Гайдук - Волхитка

Мягко отстраняясь от человека, Христос поднялся с камня и посоветовал, прежде чем исчезнуть в сумрачной пустыне:

– На Бога надейся, а сам не плошай.

Человек оторопел.

– Да что же я сам-то? Что могу сейчас?

– Подставь плечо. И ныне, и присно, и вовеки веков!

И Христос пропал – как не бывало. И человек остался один в тишине, в растерянности. А солнце между тем с каждою минутой уменьшалось, приобретая вид широкого серпа. Стекла в дальних избах кособоко заблестели, отражая слабеющий свет, и лучезарно высветилась жестяная какая-то маковка церкви, стоящей на том берегу. Высветилась и поманила к себе Боголюбова…

Утопая в сугробах, он пошел, а потом побежал на тот берег, ещё не совсем понимая, зачем это нужно ему, но догадываясь: наверно, там и надо будет где-то ему подставить своё плечо. По дворам, когда он приблизился к деревне, петухи вдруг заорали в тишине, не то приветствуя «вечернюю» зарю, не то пытаясь криком нечисть отпугнуть…

Недалеко от Боголюбова истошно заблажил ребенок, забежал во двор – калитка хлопнула.

– Не бойся, внучек мой, не бойся, – успокаивал старческий голос. – Это затмение. Это злые духи скрадывают божий свет на небесах и в потемках ловят в свои сети христиан. Идём скорей в избу. Идём, не бойся. Нас не поймают, мало каши ели!

Не расслышав главные слова – о том, что это затмение – Боголюбов расслышал то, что ему хотелось: злые духи скрадывают божий свет на небесах. Именно так он сразу и подумал, а теперь вот и старуха подтвердила…

Глаза его от ужаса ещё сильней расширились.

Покинуто, понуро примолкла вся окрестная природа. Фонарь, целыми днями горящий возле мельницы, отчетливо стал проявляться во мгле. Молодой белый конь, запряженный в розвальни, сдавленно храпел у коновязи, перебирал передними копытами, как по горячему сплясывал; дрожь по телу перекатывалась волнами; конь боязливо косился на небо и ухо топырил штыком – гробовая тишина пугала и попахивала так, как пахнет воздух в трех скачках от пропасти.

А затем наступила полнейшая темень, и Боголюбов перекрестился, теряя присутствие духа и думая: «Все! Конец света! Вот он, апокалипсис… О, Господи! Да почему ж ты не помог нам, грешным? Да где же мне свое плечо подставить?»

Вокруг чёрного диска луны, заслонившего солнце, засеребрилась трепетная жаркая корона, похожая на корону Беловодской Богоматери, как будто она, Богоматерь, осознав, что Отец отвернулся от неразумных детей, решила помочь им по своей великой бабьей сердобольности. На помрачневшем небосводе, высыпаясь, наверное, из рукава Богородицы, вспыхнули сиреневые звёзды и планеты, а вдали, в предгорьях и заснеженной долине, кольцом шаталось призрачное зарево, освещая картины прежней жизни на беловодских землях, где царили покой и труд, любовь и совесть…

Вслед за меркнущим солнцем и в душе у него стало меркнуть. И понял он, что это смерть идёт в короне Беловодской Богоматери или Царица-Волхитка. И захотелось ему лечь на снег, руки сложить на груди и покорно подождать прихода смерти.

Но в это время за спиною у него что-то скрипнуло, двери старой церкви распахнулись вдруг и появился мальчик в белой рубахе с Негасимою Свечой в руках.

– Дяденька, – тихо попросил он, – подставь плечо, а то я не достану!

Радостью ошпаренное сердце подскочило в груди Боголюбова.

– Давай, давай, сынок! Давай, родименький!

Он помог ему забраться на колокольню. Прямое, ни под какими бурями не гнущееся пламя Негасимой Свечи дотянулось до неба – и солнце помаленьку стало разгораться над Землей. И скоро свет его сделался ясным, высоким и полным. И вот уже растаяли снега, цветы цвели и возвращались на родину большие караваны птиц, «груженные» чудными песнями. И у него душа вздохнула в этот миг легко и вольно; душа запела птицей, и Боголюбов почувствовал, что он летит… Моря, поля и горы, синева речных артерий и очертанье милых материков – всё видел он сверху сейчас и любил ещё больше, чем когда был он не птицею, но человеком. Земля, такая хрупкая, такая беззащитная, завёрнутая в дымчатую нежную лазурь, вызывала в сердце у него жаркую жалость, в которой кипенью кипела светлая слеза. И хотелось оградить весь Шар Земной от напастей, от бед. Обнять его хотелось и понадежнее прижать к груди…

Теперь смешно и грустно вспоминать, как обнимал он старый школьный глобус, воображая себя всемогущим властителем мира, способным взять Землю «под крыло» и уберечь. А тогда смешного было мало: после пережитого с ним случилась жуткая горячка, едва не спалившая разум. Кое-как он выбрался из дьявольского пламени, теряя счет неделям, как трудным годам. Знакомый крестьянин, в доме которого он оклемался после горячки, довёз Боголюбова до ближайшей станции, умиротворенно утопающей в снегах.

«Погоди… – Он стал припоминать, оглядывая избы. – Да ведь это же та самая… Да неужели?..»

Он стоял в смятенье чувств. Глазами хлопал.

Кажется, это не он, не Болеслав Николаевич, а кто-то другой, полный мечтаний, надежд и энергии, прикатил на эту станцию когда-то, после окончания института; его встречали мягкая метель, запряженные сани, тёплый овечий тулуп… Господи! Когда все это было? Как быстро жизнь проходит! А что успел ты в ней? Кому плечо подставил?

Очертания железнодорожного вокзала изменились за эти годы: новый, каменный построили в предгорьях. Солнце над крышей вокзала куталось в морозную предвечернюю пелену, зябкими зайчиками вспыхивало зеркало стальных путей и стрелок; ворковали сизари на жестяных карнизах вокзальной башни.

В зале было пусто, тихо, никому и никуда в такую стынь срываться не хотелось. У входа стоял игровой автомат в виде огромной плечистой фигуры круторогого робота, на лбу которого – на красном световом табло – горела чёрная надпись, приглашающая поиграть в звёздные войны.

Боголюбов купил билет и, направляясь к выходу, не удержался от безрассудного мальчишеского поступка. Достал монету, словно собирался поиграть в космические баталии, оглянулся, подойдя к автомату, и хотел при помощи серебрушки раскурочить пусковую кнопку, но в последний миг убрал монету, перекрестился и прочитал молитву, ограждающую дух наш от нечистой силы. В блестящей груди у рогатого робота что-то слабо звенькнуло порванной струной, лампа в голове мигнула и погасла, и повалил дымок из-под железной рубахи с пуговками-гайками по швам… Боголюбов подбросил монету, поймал и засмеялся, чувствуя, что обретает прежнюю уверенность и силу, какая была до болезни.

Поезд, как всегда на этой станции, притормозил буквально на несколько секунд, только-только дух успел перевести – и помчался дальше.

Приглашая в купе, проводник добродушно ухмыльнулся чудаковатому пассажиру: вещей у Боголюбова с собою никаких, а только старый школьный глобус лежал в обыкновенной старенькой авоське; всё остальное барахлишко он где-то растерял во время «апокалипсиса».

– Располагайтесь, – предложил проводник. – Авоську можно вот сюда повесить.

– Нет, нет, спасибо. Я лучше в руках подержу.

– Что? До самой Москвы?

– Ну, а хоть бы и дальше.

– А чего вы так трясетесь за него? – удивился проводник, пожав плечами. – Никто арбуз ваш тут не съест, кому он нужен?

– Вы просто очень молоды ещё, – ответил Боголюбов. – Потом поймете, сколько охотников до этого «арбуза»!

За окном стемнело, всю ночь мелькали звёзды над горами и заснеженными равнинами. А затем пришла заря – роскошными стылыми розами зажгла снеговьё на многие-многие вёрсты. Дорога была дальняя, но чудаковатый пассажир так ни на минуту и не расстался со своей бесценной хрупкой ношей. Только он один теперь и знал, что внутри вот этого Земного Шара затаился и тихонько на стыках стучит самородок в виде человеческого сердца. Только он один сейчас и верил, что это сердце пополнит разорённые золотые запасы некогда великой и могучей беловодской стороны. Воскреснет море, храмы встанут на холмах, и Древо Жизни с новой силой зацветёт и зашумит под небесами… Он верил, верил, как в своей далёкой юности, что Жизнь, обещавшая сказку, сдержит своё обещание.

Блаженны верующие, ибо исполнится!

Непременно исполнится!

Друг мой дорогой, пора проститься! Может быть, на время, а может, навсегда. Я предвижу все твои критические жесты и гримасы, и предслышу твой недоумённый ропот, готовый превратиться в грозный рокот: ни в строке, ни между строк стокилометровой этой писанины ты не обнаружил чего-то главного… Что поделать, друг мой! Не взыщи! Не сам же я все это накатал: люди, как смогли, так и состряпали, нам принесли, а мы… Эх, что лукавить? Признаться надо: самые вкусные места из этой сказки сожрали мыши – и не подавились, окаянные! – в небольшом предгорном поселке Алтын-Кёль, в запасниках редакции сожрали; губа не дура, так их сяк, и аппетит хороший.

Кроме того, редактор прислал письмо на днях: очаровательная Муза постаралась зимою 19** года, когда морозы грянули за пятьдесят, и паровое отопление в редакции окочурилось: однажды утром, недолго думая, уборщица Муза Максимовна взялась толкать в редакционную печурку всё, что подвёрнется под руку…