Фридрих Юргенсон - Радиоконтакт с потусторонним миром

В свете здравого смысла все это казалось сказкой или безумной эксцентричностью. Но сказки и воздушные замки не пользуются спросом в наше время суровой действительности. Разум и интеллект требуют фактов, осязаемых, измеримых вещей, которые мы можем воспринимать нашими органами чувств и исследовать. Камень, капля воды, невидимый атом, даже абстрактная математическая формула — все это вещи, которые человеческий мозг может понять, какими бы разными они ни были. Нами руководит рациональность, и она же является границей, которую нельзя пересекать. Конечно, мои контакты с обитателями иного мира можно было бы считать иллюзией и сказкой, если бы не существование записей.

К моему великому счастью и облегчению, эти реальные, осязаемые вещи, дар существ из космоса, лежали передо мной. Их содержание в слове и звуке мог услышать и понять каждый, кто не был глухим или умственно отсталым.

Несмотря на все трудности и огромные препятствия, я был исполнен молчаливой благодарности и принимал это как акт благосклонности, потому что в этих пленках таилось скрытое чудо, неопровержимое доказательство существования иного мира, иной сферы существования. Все это было новым и уникальным, превосходящим по значимости все мои желания и ожидания.

Все, что со мной происходило, что повторялось каждый день и постепенно приобретало ясные очертания, обладало взрывной силой чистой правды, основанной на фактах.

Это была правда, реальность, призванная разорвать на тысячи кусков завесу, скрывающую от нас грядущее, и перекинуть мост через бездну, разделяющую два мира. Это нельзя было назвать пустой сенсацией. Единственное, что сейчас имело значение, это то, что мне доверено было выполнить великую и трудную задачу построить этот мост. Если я докажу, что способен на это, тогда, может быть, тайна человеческой жизни и смерти сможет быть разгадана с помощью технических и физических методов. Поэтому для меня не было пути назад, несмотря на все не написанные мной картины, на неосуществленные раскопки Помпеи и несмотря на все трудности и препятствия, которые еще ждали впереди.

Возвращение в Нисунд. — Горькие воспоминания. — У меня теперь только одна

задача и одна цель.

Через три дня после Пасхи наша семья, включая кота и собаку, отправилась за город в наш загородный дом в Нисунд под Моэлнбо. Я взял с собой магнитофон и новый радиоприемник и сразу по прибытии установил их в мансарде.

Погода была чудесная. Дул легкий ветер с юга, и кучевые облачка плыли по ясному голубому весеннему небу. Воздух был наполнен ароматом живицы и сосновой хвои, снег стал уже пористым, но еще не растаял, а птицы неутомимо и радостно воспевали приход весны.

Здесь, на лесных холмах, их пение было особенно оживленным. Удивительный концерт дроздов, состоявший из брачных призывов, свиста, трелей и щебетания, начинался около трех часов утра и достигал пика на рассвете.

Смотритель теплиц в нашем доме, наш друг Гуго Ф., тоже приехал и с рвением и радостью погрузился в свою работу. На таком полудиком клочке земли как Нисунд, где вокруг почти нет людей, силы природы постоянно грозят превратить сад в буйные джунгли.

Но Гуго был неутомим и снова и снова вступал с ними в схватку. Ничто не могло ослабить его работоспособности, даже то, что его зрение сильно ухудшалось. Гуго не боялся никакой работы, он копался в теплицах и в саду, замазывал щели в окнах теплицы, периодически проваливаясь сквозь стеклянную крышу. Тогда он невозмутимо вставал и продолжал работу, как будто ничего не произошло. Гуго было 73 года, но он оставался оптимистом, как в юности, и это делало его таким милым.

Во время пасхальной недели мы получили неожиданное сообщение о том, что Феликс Керстен скончался в Германии. Незадолго до этого я гостил у него дома в Стокгольме. Он страдал камнем почек, но, несмотря на боль, участвовал во всех наших беседах. Он выглядел уставшим и изможденным. Но все врачи одинаковые. Его ждали пациенты, и он не мог позволить себе заболеть, у него просто не было на это времени.

Было уже поздно. Мы говорили о записях моих контактов и об открытом мосте в иной мир. Феликс подарил мне свою книгу «Разговоры с Гиммлером» и написал несколько строк посвящения. Мы говорили о юге, о вилле у Средиземного моря в окружении сосен и кипарисов. Я дружил с Феликсом уже много лет, знал его искренность и великодушие и то, чего достиг этот полноватый человек с маленькими, мягкими, творящими чудеса руками, в мире, где царили смерть и страдания. Феликса Керстена полюбил бы каждый, кто узнал его.

Кто бы мог подумать, что тогда мы попрощались с ним в последний раз.

Очень странно размышлять о смерти. Я вспоминаю, как ребенком ходил на прогулку с няней через городское кладбище. Уже тогда, еще не будучи в состоянии облечь свои чувства в слова, я ощущал противоречие, исходившее от могил, крестов, мраморных плит и памятников. Инстинктивно я знал, что все это притворство, иллюзия, обман, ложь. В контрасте с этим были свет, тепло, жизнь в ясном небе, каждой травинке, птицах, деревьях и цветах.

Позже, когда Одессу захлестнули волны террора гражданской войны, я увидел смерть из другой перспективы. В то время в городе бушевали голод, тиф и холера, и мы беспомощно наблюдали, как люди умирают на улицах каждый день.

Особенно страшно было на улицах после кровавых рукопашных схваток за «освобождение» города. Я помню, как однажды заглянул в городской морг, где лежали для опознания сотни окровавленных тел. В тот весенний день небо было безоблачно-голубым. Акации стояли в полном цвету, и их волшебный аромат наполнял весь город.

Но настроение мое было ужасным, Ледяная судорога сжимала мое горло. Противоречие было настолько огромным — здесь цветущая жизнь и возрождение, а там бессмысленное разрушение и убийство. Но, несмотря на страх и страдание, я не закрыл глаза перед лицом смерти. Более того, я хотел разгадать загадку и открыть суть этого противоречия. Я помню, что когда я позже столкнулся со смертью, то был исполнен того же чувства, как и тогда ребенком на кладбище.

После Пасхи моя жена с детьми вернулись в город, а я с нашим пуделем Карино и котом Мици остался в загородном доме с одной единственной целью посвятить все свободное время своей новой задаче.

Работа полностью поглотила меня, она захватила меня так, что я даже забывал пообедать. Какие-то незначительные рутинные домашние дела я воспринимал как приятную перемену, потому что они позволяли мне немного размять суставы, которые совершенно окостенели от непрерывного сидения.

Кот тоже убедился в том, что я не буду непрерывно сидеть на одном месте. Он освоился дома, и устроился там, где я кормил певчих птиц. Поэтому за ним все время нужно было следить. Сначала Мици часами просиживал на окне и, блестя глазами и оскалив зубы, наблюдал за клюющими и порхающими птицами. После того как я загородил ему вид картонкой, он отомстил, напачкав на пол. 

Я должен молиться за Гитлера. — Поразительные зашифрованные слова. — Это был голос Геринга? — Открываются неслыханные перспективы.

Весна во всей красе постепенно приходила в Нисунд. Я работал настойчиво и сосредоточенно. Осваивать новую технику было очень трудно. Я еще очень мало знал о той роли, которую выполняла мой радио помощник Лена, без устали направлявшая меня по правильным волнам, но делавшая это особенным, довольно трудным образом. Так как ее указания я большей частью понимал неправильно, я периодически включал микрофон, чтобы получить ответы на свои заданные вслух вопросы во время последующего прослушивания на скорости 9,5 см в секунду.

Мои суетливые заявления и постоянно повторяющиеся вопросы кажутся сегодня очень наивными. Большей частью они были излишними, потому что мои друзья пытались ответить мне по радио, но я принимал их голоса за голос диктора и продолжал крутить настройку.

И все же мне удалось осуществить несколько контактов с помощью радио, которые я записал на пленку. Как обычно, я вел запись на скорости 19 см/сек. Когда позже я проверил ее на более медленной скорости 9,5 см, раздался мужской голос, доносившийся как будто бы издалека. Он был спокойный, местами отрывистый, но большинство слов можно было понять. Голос говорил по-немецки и по-шведски и сокращал фразы особым образом. Первая запись такого рода была сделана в Стокгольме 4 марта 1960 года. Далее следует несколько переведенных фрагментов.