Владимир Жикаренцев - Дорога Домой

О Бояне, соловию стараго времени! Абы ты сиа плъкы, ущекоталъ, скача, славию, по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища в тропу Трояню чресъ поля на горы. Пети было песнь Игореви, того внуку: «Не буря соколы занесе чрез поля широкая, галици стады бежать къ Дону великому». Чили въспети было, вещей Бояне, Велесовь внуче: «Комони ржуть за Сулою, звенить слава в Кыеве. Трубы трубять в Новеграде, стоять стязи в Путивле».

Игорь ждетъ мила брата Всеволода. И рече ему буй туръ Всеволод: «Один братъ, один светъ светлый ты, Игорю, оба есве Святъславличя! Седлай, брате, свои бръзыи комони, а мои ти готови, оседлани у Курьска напереди. А мои ти куряни сведоми къмети: подъ трубами повити, подъ шеломы възлелеяни, конець копия въскръмлени; пути имъ ведоми, яругы имъ знаеми, луци у нихъ напряжени, тули отворени, сабли изъострени; сами скачють, акы серыи влъци в поле, ищучи себе чти, а князю славе».

Тогда Игорь възре на светлое солнце и виде от него тьмою вся своя воя прикрыти. И рече Игорь к дружине своей: «Братие и дружино! Луце ж бы потяту быти, неже полонену быти. А всядемъ, братие, на свои бръзыя комони, да позримъ синего Дону». Спала князю умь похоти, и жалость ему знамение заступи искусити Дону великаго. «Хощу бо, — рече, — копие приломити конець поля Половецкаго съ вами, русици; хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону».

Тогда въступи Игорь князь в златъ стремень и поеха по чистому полю. Солнце ему тьмою путь заступаше; нощь, стонущи ему грозою, птичь убуди; свист зверин въста: збися Див, кличт връху древа: велит послушати земли незнаеме — Влъзе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, тьмутораканьскый блъван! А половци неготовами дорогами побегоша къ Дону великому; крычат телегы полунощы, рци — лебеди роспужени. Игорь къ Дону вои ведетъ. Уже бо беды его пасетъ птиць по дубию; влъци грозу въсрожатъ по яругамъ; орли клектомъ на кости звери зовуть; лисици брешутъ на чръленыя щиты. О Русская земле, уже за шеломянемъ еси!

Длъго ночь мрькнетъ. Заря-свет запала. Мъгла поля покрыла. Щекоть славий успе; говоръ галичь убудися. Русичи великая поля чьрлеными щиты прегородиша, ищучи себе чти, а князю славы.

Съ зарания в пятък потопташа поганыя плъкы половецкыя и, рассушясь стрелами по полю, помчаша красныя девкы половецкыя, а с ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты. Орьтъмами и япончицами и кожухы начашя мости мостити по болотомъ и грязивымъ местомъ, и всякыми узорочьи половецкыми. Чрьленъ стягъ, бела хорюговь, чрьлена чолка, сребрено стружие — храброму Святъславличю! Дремлет в поле Ольгово хороброе гнездо. Далече залетело! не было оно обиде порождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, чръный ворон, поганый половчине! Гзакъ бежитъ серымъ влъкомъ, Кончакъ ему следъ править к Дону великому.

Другаго дни велми рано кровавыя зори светъ поведаютъ. Чръныя тучя съ моря идут, хотят прикрыти 4 солнца, а в них трепещуть синии млънии. Быти грому великому! Итти дождю стрелами съ Дону великаго! Ту ся копием приламати, ту ся саблям потручяти о шеломы половецкыя, на реце на Каяле, у Дону великаго. О Руская земле, уже за шеломянемъ еси!

Се ветри, Стрибожи внуци, веют съ моря стрелами на храбрыя плъкы Игоревы. Земля тутнетъ, рекы мутно текуть; пороси поля прикрываютъ, стязи глаголютъ. Половци идутъ отъ Дона, и отъ моря и отъ всехъ странъ рускыя плъкы оступиша. Дети бесови кликомъ поля перегородиша, а храбрии русици преградиша чрълеными щиты.

Яръ туре Всеволоде! Стоиши на борони, прыщеши на вои стрелами, гремлеши о шоломы мечи харалужными. Камо, туръ, поскочяше, своимъ златымъ шеломомъ посвечивая, тамо лежатъ поганыя головы половецкыя; поскепаны саблями калеными шеломы оварьскыя отъ тебе, яръ туре Всеволоде. Кая рана дорога, братие, забыв чти и живота и града Чрънигова, отня злата стола и своя милыя хоти, красныя Глебовны, свычая и обычая!

Были вечи Трояни, минула лета Ярославля; были плъци Олговы, Ольга Святьславличя. Тъй бо Олег мечемъ крамолу коваше и стрелы по земли сеяше. Ступаетъ в златъ стремень в граде Тьмуторокане; той же звонъ слыша давный великый Ярославль сын Всеволодъ, а Владимиръ по вся утра уши закладаше в Чернигове. Бориса же Вячеславлича слава на судъ приведе и на Канину зелену паполому постла за обиду Олгову, храбра и млада князя. Съ тоя же Каялы Святоплъкь полелея отца своего междю угорьскими иноходьцы ко святей Софии къ Киеву.

Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами; погибашеть жизнь Даждьбожа внука; въ княжихъ крамолахъ веци человекомь скратишась. Тогда по Русской земли ретко ратаеве кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче; а галици свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедие. То было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицеи рати не слышано.

Съ зараниа до вечера, съ вечера до света летят стрелы каленыя, гримлютъ сабли о шеломы, трещатъ копиа харалужныя в поле незнаеме, среди земли Половецкыи. Чръна земля под копыты костьми была посеяна, а кровию польяна; тугою взыдоша по Руской земли.

Что ми шумить, что ми звенить далече рано предъ зорями? Игорь плъкы заворочаетъ: жаль бо ему мила брата Всеволода. Бишася день, бишася другый; третьяго дни к полуднию падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы. Ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбрии русичи; сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую. Ничить трава жалощами, а древо с тугою къ земли преклонилось.

Уже бо, братие, не веселая година въстала; уже пустыни силу прикрыла! Въстала обида в силах Дажьбожа внука, вступила девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синемъ море; у Дону плещучи, убуди жирня времена. Усобица княземъ на поганыя погыбе; рекоста бо братъ брату: «се мое, а то мое же». И начяша князи про малое «се великое» млъвити, а сами на себе крамолу ковати; а погании съ всех стран прихождаху съ победами на землю Рускую. О, далече зайде соколъ, птиць бья, к морю! А Игорева храбраго плъку не кресити. За нимъ кликну Карна, и Жля поскочи по Руской земли, смагу людемъ мычючи в пламяне розе. Жены руския въсплакашась, аркучи: «Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати». А въстона бо, братие, Киев тугою, а Чернигов напастьми. Тоска разлияся по Руской земли; печаль жирна тече средь земли Рускыи. А князи сами на себе крамолу коваху, а погании сами победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле от двора.

Тии бо два храбрая Святъславлича, Игорь и Всеволодъ, уже лжу убудиста, которую то бяше успилъ отецъ их Святъславь грозный, великый киевскый: грозою бяшеть притрепалъ своими сильными плъкы и харалужными мечи; наступи на землю Половецкую, притопта хлъми и яруги, взмути рекы и озеры, иссуши потокы и болота. А поганаго Кобяка из луку моря, от железныхъ великихъ плъковъ половецкыхъ, яко вихръ, выторже: и падеся Кобяк в граде Киеве, в гриднице Святъславли. Ту немци и венедици, ту греци и морава поютъ славу Святъславлю, кають князя Игоря, иже погрузи жир во дне Каялы, рекы половецкыя: рускаго злата насыпаша. Ту Игорь князь выседе из седла злата а въ седло кощииево. Уныша бо градомъ забралы, а веселие пониче.

А Святъславь мутенъ сонъ виде в Киеве на горахъ. «Си ночь с вечера одевахуть мя, — рече, — чръною паполомою на кровати тисове, чръпахуть ми синее вино съ трудомъ смешено; сыпахуть ми тъщими тулы поганых тлъковинъ великый женчюг на лоно и неговахуть мя. Уже дьскы без кнеса в моем тереме златовръсем. Всю нощь съ вечера босуви врани възграяху у Плесньска на болони, беша дебрьски сани и несоша е къ синему морю».

И ркоша бояре князю: «Уже, княже, туга умь полонила: се бо два сокола слетеста съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону. Уже соколома крильца припешали поганыхъ саблями, а самаю опуташа в путины железны. Темно бо бе в 3-й день: два солнца померкоста; оба багряная стлъпа погасоста и с нима молодая месяца, Олегъ и Святъславъ, тьмою ся поволокоста, и в море погрузиста, и великое буйство подаста хинови. На реце на Каяле тьма светъ покрыла; по Руской земли прострошася половци, акы пардуже гнездо. Уже снесеся хула на хвалу. Уже тресну нужда на волю, уже връжеся Дивь на землю. Се бо готьския красныя девы въспша на брезе синему морю, звоня рускымъ златомъ; поют время Бусово, лелеють месть Шароканю. А мы уже, дружина, жадни веселия».

Тогда великий Святъславъ изрони злато слово, съ слезами смешено, и рече: «О моя сыновчя, Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати; нъ нечестно одолесте, нечестно бо кровь поганую пролиясте. Ваю храбрая сердца в жестоцемь харалузе скована, а в буести закалена. Се ли створисте моей сребреней седине! А уже не вижду власти сильнаго и богатаго и многовоя брата моего Ярослава съ черниговьскими былями, съ могуты, съ татраны, и съ шельбиры, и съ топчакы и съ ревугы, и съ ольберы: тии бо бес щитовь с засапожникы кликомъ плъкы побеждают, звонячи въ прадеднюю славу». Нъ рекосте: «Мужаиме ся сами: преднюю славу сами похитимъ, а заднюю си сами поделимъ! А чи диво ся, братие, стару помолодити? Коли соколъ в мытехъ бывает, высоко птицъ възбиваетъ; не даст гнезда своего в обиду. Нъ се зло: княжне ми непособие. На ниче ся годины обратиша».