Елена Кузнецова - Аяуаска, волшебная Лиана Джунглей: джатака о золотом кувшине в реке

— Но все равно, — сказал он, — даже если видений не было — при этом он не удержался, и не замедляя шага, повернулся и снова посмотрел на меня пристально и с недоверием — все равно положительный эффект налицо. Произошло глубокое соматическое очищение. Очищение помогает лечению.

Соматическое… надо же, какие слова знает, — с уважением подумала я.

— Лечению чего? — глядя ему в спину, спросила я.

— Она излечивает головную боль, депрессию, мышечные боли, — эти все она может. Помогает в случае психологических травм. Однако аяуаска лечит далеко не все. СПИД, например, она не лечит. — Тут он тихо засмеялся. — Некоторые шаманы обещаютт, что смогут СПИД вылечить аяуаской. Не-е-е-т… неправда. Ее действие заключается в том, что она просто помогает организму сбалансироваться… собрать свои внутренние силы… настроиться…

И правда, ноги от затяжной семичасовой(!) и полной падмасаны не болели, и в последующих переездах, даже когда я ехала в автобусе по пятнадцать часов, мышечные боли — мой неизменный бич-мучитель — больше ни разу не проявили себя.

— А чтобы организм был постоянно сбалансированным, аяуаску нужно принимать каждые шесть месяцев. Три раза — и делать два дня перерыва между приемами, — добавил он.

Тут мы как раз выбрались на пятый километр трассы. Смахнули пот со лбов, присели на поваленный ствол дерева, и стали ждать мотокар. Но понятно, что на трассе, находящейся в стадии незавершенного строительства, в семь утра, да еще в воскресенье, шансы на магическую материализацию транспортного средства пусть даже в присутствии курандеро, находящегося в близкой дружбе с могущественными духами сельвы, все равно были невысоки.

А между тем, с каждой уходящей минутой солнце набирало силу, и к половине восьмого стало по-настоящему жарко. Было ясно, что в восемь будет еще жарче, чем в полвосьмого. А в девять — жарче, чем в восемь. Ну и так далее, вплоть до шести вечера. И также становилось ясно, окончательно и бесповоротно, что обратный путь предстоит проделать пешком: по красной глиняной дороге, которую, как механический исполин, регулярно трамбовала машина-каталка и которую после каждого ливневого дождя также регулярно разбивали многотонные грузовики. Когда мы вчера ехали в сельву, я разглядывала впечатанные в землю художественные композиции из глиняных слепков цвета охры, тщательно снятых с автомобильных шин разной степени истертости — их узоры были широчайшего спектра: от полуслепых до новейших, рельефно-выпуклых.

— Вот, — думала я. — грузовики уже давно проехали и уехали. А следы их прошлого присутствия до сих пор здесь. И так каждый раз… и так до нового дождя и последующего обновления… и мы точно также движемся по колее своей жизни.

Мы с Вилсоном, даже не сговариваясь, решили идти — а те двое остались на пятом километре ждать чуда.

От пятого километра трассы до моей гостиницы было километров семь или восемь, и предполагалось, что мы их преодолеем часа за два. А жара между тем набирала силу. Свои силы можно было или беречь, или расходовать на беседу, тем самым визуально делая дорогу короче. Мы сделали ставку на последнее.

Наша дорожная беседа была сродни неприхотливым журнальным рубрикам из серии «Со всего света» или «Обо всем понемногу». Он делился со мной своим мнением о политике и политиках, об Алане Гарсии, который был тогда президентом Перу, не мог не вспомнить, как несколько месяцев назад правительство Гарсии (просвещенный, однако, человек: преподавал экономику в парижском университете) жестоко подавило восстание крестьян-кампесинос из сельвы. Он сказал:

— Сельва — это такая часть Перу, что… когда сельва возмущена, Перу сотрясается.

И рассказал, что совсем недавно жители сельвы поднялись в защиту принадлежащей им земли, которую правительство хотело ппод шумок прихватизировать — прихватить и национализировать. Что на стороне крестьян были и убитые. Не обошел он стороной и близкую ему экологическую тематику и защиту джунглей от разного рода «разработчиков». Но лучше всего я запомнила, понятное дело, две истории, где речь шла про аяуаску. Одна история была о банко, а вторая — о белой жидкости.

— Banco? — повторила я. Он уже второй раз произносил это слово. Ни одно из значений слова banco, которые я знала — банк, лавка, отмель — явно не подходило; и из контекста значение слова тоже не реконструировалось. Тогда он объяснил смысл слова на живом примере:

— Чтобы стать banco, нужно несколько лет провести в сельве, диетировать и учиться у духов растений.

Вилсону очень хотелось стать банко. Он считал, что для этого ему нужно было провести в сельве еще один год — вдобавок к тому времени, что он там уже провел. Или, как он сказал: не просто год, а год и еще один день. И уточнил:

— А если пробыть там только год, а один день при этом недопровести, то все насмарку пойдет.

Один год плюс один день… может быть, потому что один самый последний день, прожитый в джунглях вдобавок к длинному-предлинному году и кажется самым длинным, являясь напряженнейшей кульминацией внутреннего преодоления? В русских сказках тоже все про один год да один день толкуют.

В период ученичества жить полагается в одиночестве, в полумраке джунглей — это для того, чтобы солнце не уносило энергию находящегося на обучении. Нельзя и под дождь попадать — по той же причине. А следует соблюдать ограничения в еде и кроме этого, dietar con la planta — употреблять в еду растение, у которого хочешь пройти курс обучения. Диетировать — наверное, так это будет правильно на русский перевести. Я просто про такие реалии в жизни русских знахарей не слышала, потому и соответствующего слова в нашем языке нет.

— И когда ты там живешь, тебя всему учат сами растения — завершил он свой кратенький обзор пути становления банко.

— А как же растения могут обучать? — с пионерским энтузиазмом спросила я.

Он даже повернулся ко мне, видимо, чтобы убедиться, что действительно, есть же еще на свете люди, погрязшие в таком неуместном материалистическом невежестве. «А то кто же будет с тобой возиться и чему-то обучать?» — искреннее удивление было написано на его лице. Потом это мимолетное проявление чувств исчезло, он снова устремил свой взгляд вперед и сказал своим обычным монотонным голосом:

— Духи растений — они и обучают. Сача Руна, например. Когда удаляешься в сельву, диетируешь с растением и соблюдаешь целибат — к тебе приходит дух растения.

— Ааа… — протянула я вдумчиво. — Понятно… понятно. Ааа… а каким образом приходит?

— Появляется во сне, но чаще всего наяву… он или она. — Вилсон, видно, моим расспросам решил больше не удивляться, и вместо этого, как настоящий лектор, стал размеренно рассказывать дальше.

— Когда дух к тебе приходит наяву, то явиться он может как индеец. Даже одет будет так же, как индеец. Подойдет к тебе и спросит: почему находишься в сельве? С каким намерением? Тогда ты ему отвечаешь, что, мол, хочу выучиться всему, хочу стать banco. А то еще можно сразу попросить его насчет силы. Чтобы он свою силу и власть тебе передал. Ну вот… если ты ему понравишься, тогда он возьмется за твое обучение. Говорит, например: вначале возьми кору моего дерева и кури ее. И скажет, сколько времени ее надо курить, потому что для каждого растения оно разное. Например, может сказать: три месяца, и ни днем больше… а еще расскажет, какую диету надо все это время соблюдать, что можно есть, что нельзя. Диета — это очень важно… Пройдет три месяца, пока ты куришь его кору, а потом он будет приходить и учить всему, что знает и умеет. Когда ты всему у него выучишься, придет к тебе дух другого растения, и тоже начнет учить. И так за год многие духи передадут тебе свои знания и свою силу. Иногда даже могут научить летать, — добавил он задумчиво и мечтательно.

Ничего сложного или необычного в таком обучении непосредственно у духов растений джунглей, на взгляд Вилсона, не было. Требовались только личная решимость, ну и денежные средства для содержания семьи в его отсутствие. Хорошо было то, что, в отличие от ранее встретившегося мне в Икитоса Карлоса, который деловито занимался маркетинговым продвижением «своего» шамана, Вильсон не спрашивал меня, верю ли я тому, что слышу. Он сам в это верил, это было для него непреложным фактом и одновременно жизненной целью — и этого лично для него было вполне достаточно: моя вера или безверие для него никакого значения не имели.

Я попыталась представить себе год. Один год. Целый год. В одиночестве. В джунглях Амазонки. Но у меня это плохо получалось. Вместо этого я подумала: если побыть в первичной сельве в одиночестве хотя бы несколько дней, то даже за это непродолжительное время призрачный мир успеет усыпить и плотно спутать гладкими и нежными, и в то же время прочнейшими лианами а потом и вовсе затянет все глубже и глубже в свои непролазные зеленые чащи, и оставит там, чтобы в тебя перетек их мерцающий свет.