Татьяна Калистратова - Темная сторона России

Скучать тут не приходится, тут много наших вокруг, да и гансов хватает. Стрелять уже, конечно, не стреляем, но и тушенкой не обмениваемся. Мы ждем приказа, а его все нет и нет. Да и не будет — просрали тот бой наши большие командиры. Мы жрали кору с деревьев, потому как жрать больше нечего, и писали, кто умел, письма домой. От голода люди стали пухнуть. Особенно тяжело его переносили бойцы из пополнения. Мы научили их есть всю органику, которая была вокруг. Один из бойцов нашел замерзшую, вырезанную у давно уже съеденной лошади жопу, отварил и съел, даис товарищами не забыл поделиться. После этого стали есть всё, что случайно находили. Когда совсем стало худо, сожрали нескольких гансов — пара бойцов спирта хлобыстнули и вырезали у мертвяков застывших ляжки. Наш батальон тогда хоть поел нормально. Немцы, зная, в каком положении находятся наши бойцы, вывешивали на проволоку буханки хлеба и кричали: «Рус, переходи хлеб есть!» То же самое они транслировали и по громкоговорителям. Но никто из бойцов, кроме некоторых из западенцев, на эту провокацию не поддался.

Людей в окружении становилось все меньше и меньше. От одной позиции до другой по прямой — чуть больше трех километров. Пополнение поступало нерегулярно и понемногу из расформированных тыловых частей, находящихся здесь же, в нашем волховском котле. Все командиры, подчиняясь приказу сверху, стремились показать, что армия сильна как никогда. и все это при том, что артиллерии не было в помине, а патроны выдавались поштучно. Сухари — по нескольку граммов, которые делились поровну.

А наша новая позиция находилась в болоте. У пехотинцев лопаток не было, да и яму в болоте не выкопаешь — вода. Изо мха, прошлогодних листьев и сучьев делали подобие бруствера и лежали. Если немец замечал место, то сразу же брал на мушку. Высунешься — и нету тебя. Еды опять не стало. Даже зелени никакой вокруг. Ели то, что рукой вокруг можно было достать. Жрали листья, корни, кору, мох. Однажды мы укрылись и развели костер. В тот день сожрали еще одного фрица подчистую. Появились случаи самострелов — мы все были на грани и от голода, и от безысходности. Как-то связист из соседнего батальона принес известия и мясо с мослами — сказал, что корова забрела. А мы ели суп из фрица и произносили тосты за сытность гансов. А они в это же время ели суп из нас.

Однажды удалось найти схрон в бору — там была картошка. Так мы немного отсрочили муки цинги. Растерли ее в кашицу и прикладывали к деснам. Потом опять попались фриц и коза. Обоих съели.

Нас осталось так мало, что на сто метров был только один боец. Немцы это скоро тоже поняли. Они получили большое пополнение и пошли вперед. Ударили в правый фланг полка. Перед самой моей смертью мы с мальчишками пошли в рейд. Пару суток не спали и не ели и, подойдя напиться к ручью, увидели в нем лягушачью икру. Разделили поровну и съели, а потом поймали нескольких лягушек. Сварили из них суп и разделили на пятерых. Потом я нашел какую-то падаль. От непонятной зверюшки остались только несколько кусков сухой кожи с шерстью и несколько костей. Все опять поделили поровну. Я спалил шерсть со своего куска кожи и съел. Все пористые части кости сгрыз, а оставшиеся твердые сжег и уголь тоже съел. Так все делали.

А потом мы копали яму и складывали туда все свои документы, рацию и другую технику. Все закопали, потому что понимали: не сегодня, так завтра нас уже не будет.

В тот момент, когда я уже прикрывал схрон мхом, накрыли нас гансы. И из минометов, и живой силой.

А нашли меня осенью, в середине сентября. Листва была уже местами желто-зеленая. Осиновые листики дрожали каплями крови на ветру и шелестели так тревожно.

Тревожно-то тревожно, но бояться уже нечего — отбоялись. Только одно было страшно: что не найдут, не похоронят и письмо мое для мамки никто не прочитает и не перешлет.

Нашли меня случайно, лет тридцати женщина, чуть старше меня, наверное. Ткнула щупом в землю да и попала по ключице. Еще раз, чуть в стороне ткнула и по руке проехалась. А потом в пару взмахов саперки сняла верхний слой почвы. Закричала: «Есть! Ребята, и медальон есть!» И еще раз ширкнула мне по той же ключице. Да так, что сама передернулась и начала очищать почву бережнее. Господи, неужели — нашли? Неужели похоронят по-человечески и письмо найдут? Оно в планшетке лежит, пытался подсказать я, а планшетка — под задницей.

Нет, не слышат меня.

Девонька отложила инструмент в сторону и достала какую-то метелку не метелку, а щекочется. Хм, ручка черная, щетка оранжевая — у нас таких не было.

По косточке начала поднимать меня. Хоть бы планшетку нашли да моим весточку передали, мол, Сорокин Иван Романович, тридцати трех лет от роду, из Москвы, жил по адресу. Впрочем, вряд ли бы она дошла. Брату сейчас, наверно, уже лет девяносто. Где он сейчас? Жив ли? Или ждет меня уже там? Ну а Нюта? Не дождалась. Да и верно, живым — живое, а мертвым — мертвое!

Эй, эй, девонька, ты почто ж мое сердце откидываешь? Хоть и похоже на глину, но ведь билось оно! Нет, не слышит. Хотя чего тут кричать, у меня ж вся грудина в клочья разорвана.

Мы тогда поднялись и побежали на фрицев. Нам к дороге надо было прорваться. Все в грязи, в крови, вокруг пацаны падают. Ну вот и сошлись в рукопашной, а тут взрыв — и нет меня больше.

Оглянулся, а тело мое лежит, на голове кровь, грудь в клочья разорвана, в ноге осколок с пару кулаков торчит. Руки подергиваются, а глаза уже стекленеют. Так я и смотрел сам себе в них, пока не понял, что всё, нет меня больше. Я — к телу своему, винтовку хватаю, а пальцы насквозь проскальзывают. Я уж в голос вопить хочу, а ничего не получается. Потом, через несколько часов, гансы прошли, всех проверили, а кто еще жив был, добили. Ну а меня в воронку спихнули. Нас тогда почти вся рота полегла, а немцев так и не смогли выбить. Через месяц только выбили проклятых. Кого из бойцов нашли, тех похоронили, а кого нет, так и оставили. Но после того боя красиво наши шли — шагали и шагали над землей.

А девонька-то села на деревце и закурила. Ой-ой-ой, так я ж сам это местечко минировал, да никто не польстится из фрицев сесть отдохнуть.

Ох тыж. Она меня нашла, а как встанет, так заряд-то и сработает! Хоть бы заметил кто. Уф-ф-ф-ф, заметили — хороший отряд пришел. Увели девоньку, а ее трясет, что осинку над моей воронкой.

А мне хотелось сказать: не переживайте, все с ней будет хорошо. Только еще воронку покопайте, тут еще наших семеро лежит и командир наш — Александров Никита Семеныч, и писарь — Шишкалов Матвей, и пятнадцатилетний Мишка, подделавший документы, чтоб на фронт уйти. Вернитесь завтра, хорошо? Не всех опознать можно — у кого медальон потерялся, у кого записка сгнила, а кто и просто не заполнил бумажку. Мол, если заполнишь — убьет. А войне по хрен суеверия. Она убивает невзирая ни на бумажки, ни на медальоны, ни на ордена, звания и возраст. У командира, кстати, медальон есть. Я точно знаю.

Найдите их! Вместе мы тут воевали, потом лежали вместе. Хотелось бы и после не расставаться.

Так думал я, когда наше отделение пацаны и девчонки в грязных камуфляжах тащили в мешках к машине.

Так думал я, когда нас привезли на кладбище в простых сосновых гробах — по одному на троих.

Так думал я, когда встретили нас тут ребята из братских могил. В строю, как полагается.

Так думаю я и сейчас, уже после того, как проводили они нас над лесом на восток. И, оглядываясь назад, прошу: найдите тех, кто еще остался!..»

Комментарии нужны? Думаю, что нет. Вот и нам, и копщикам они тоже были не нужны. А потом мы раскопали тех, о ком было написано, и действительно всех нашли.

Гансовскую тряхомудию, которую отыскали в ходе раскопок, закинули в ближайшее болото.

Мы отправили телеграммы и родственникам. Конечно, на захоронение они уже не успели. Но, придя на святую землю Мясного Бора, — написали они мне потом, — встали на колени у свежего холма братской могилы. И в ту секунду хлынул страшный дождь, словно плакало в тот час само небо.

Итак, мы начали собираться в Питер — быстро, суетно, не как на Урале, и среди костров я услышала следующее.

— Я тогда только начинал вести раскопки, — рассказывал один из заросших парней. — Однажды по глупости пошел на место раскопок под вечер один. Когда возвращался, уже ночь была. И вот иду я по дороге и вижу, что вокруг меня. сорок второй год! Люди, окопы, блиндажи, машины. Даже лес другой. До лагеря дошел нормально, но все равно страшно было. Или вот одна девушка вечером раскапывала бойца. И вдруг к ней мужчина в военной форме подходит, останавливается и смотрит. Она внимания особого сразу не обратила — отрядов тут много стоит, многие в форме ходят. А он и говорит ей: «Ты, как его раскопаешь, вот здесь покопай, тут еще один лежит. И вон около той осины тоже. А вот здесь, под елкой, я умер!» Девчонка, конечно, падает без сознания. Потом, когда пришла в себя и все рассказала, пошли проверили это место — во всех местах, на которые указал этот мужик, нашли останки. И под елкой тоже нашли. Среди костей — пуговицы со звездочками. Наш, значит, был.