Николай Сперанский - Ведьмы и Ведовство

Все это было изменено торжеством протестантизма. Деление церкви на «старших» и на духовных малолеток, спасающихся по вере «старших», теория объективной силы таинств, придававшая иерархии жреческий характер, учение о роли добрых дел в спасении душевном – все это было объявлено у протестантов горьким плодом многовекового «вавилонского пленения церкви» Римом. Все члены церкви равны перед лицом неба; всякий истинный христианин – священник перед Богом; никто не может найти душевного спасения никаким иным путем, как через благодать, ниспосылаемую по личной вере, и наставление народа, в вере одно делает «пастыря душ» истинным пастырем – таковы были новые протестантские принципы. На место католического sacerdos протестантизм во главе церковных общин ставит «проповедника» (Praedicans, Prediger), вменяя ему в обязанность говорить с верующими не по-католически только об opera и mores, 'но раскрывать пред ними христианское учение во всей его догматической полноте. Согласно с этим возвышаются и требования к образовательной подготовке членов духовного сословия. Первое время, правда, протестантизму в этом отношении приходилось очень трудно. В странах, принявших реформацию, часть католических священников не захотела менять веру и покинула свои приходы; других новые церковные власти сами должны были отстранить за круглое невежество и беспутство; между тем университеты по большей части находились в запустении, и таким образом среди первого поколения протестантских пасторов значительное число взято было прямо из начетчиков – мирян, наскоро подготовленных по догматическим вопросам. Иные же приходы долгое время и совсем оставались без всякого призора. Но во второй половине века протестантские страны успели справиться с своей задачей. Никто не представляется к посвящению, не пройдя хоть элементарного курса на богословском факультете, и к началу XVII века предложение ученых богословов во многих местностях уже превышает церковный спрос на них. «Ученых теперь столько, словно они сыплются с неба, особенно studiosi theologiae. Все университеты переполнены и все кишит магистрами и кандидатами». И новые пасторы ревностно занимаются наставлением народа в вере. Даже в глухих сельских приходах каждый пастор, кроме воскресной проповеди, должен был говорить еще хоть одну проповедь в неделю. В больших же городах прихожанам предлагалось 9 проповедей в неделю – три в воскресенье и по одной на каждый будущий день.

Но вера «сонма теологов» становилась теперь всеобщим достоянием не только путем проповеди. Мы раньше уже говорили про то, какой странный характер представляет на первый взгляд школа раннего средневековья. Она была церковной, она готовила почти что одних клириков, и в то же время она почти что не учила богословию. Мы указали и на то, в какой тесной связи стояло это с характером самой церкви в ту эпоху, когда от истинного христианства в ней сохранялись почти что только одна обрядность и буква старого церковного законодательства. Но и в дальнейшем развитии средневековой школы такое противоречие между церковной теорией, гласившей, что все науки имеют цену лишь постольку, поскольку они служат нуждам богословия, и между жизненной действительностью отнюдь не изгладилось. Та же начальная школа, как и при Карле Великом, с псалтырем, святцами, церковным пением, но без всякого катехизиса; затем латинские авторы для упражнения в латинском языке, после того артистический факультет, занятый изучением греческой Аристотелевой философии, и, наконец, для малого числа избранных один из «высших факультетов», теологический, юридический или медицинский – такова была лестница средневекового образования в университетскую эпоху. «Рациональная теология» при этом признавалась безусловно царицей всех наук. Ее нуждами оправдывалось и то положение, которое успел занять в системе средневекового образования Аристотель. Но до ее высот поднимались лишь единицы; сама же она не снисходила на низшие ступени школы, и таким образом на практике питомцы средневековых университетов в массе своей оказывались вскормленными на остатках греческой философии, а не на богословской науке. Средневековый юрист или медик твердо знал школьного Аристотеля; но о религии он знал почти лишь то, что ему приходилось слыхать в церкви, – если он не пополнял потом сам такого пробела в образовании путем самостоятельного чтения. Да и множество священников стояли к «рациональной теологии» в таком же отношении. Недаром Шпренгеру с Инститорисом приходилось так плакаться на невежд-проповедников, которые позволяли себе утверждать, будто никаких колдуний или ведьм на деле нет, и недаром в назначенный для священников и для юристов «Молот ведьм» они должны были переписывать длинные отрывки из схоластической «пнев-матологии»: с выводами Фомы Аквинского в этой отрасли науки тогда среди общества мало кто был обстоятельно знаком. К концу же средних веков, когда Аристотель был потеснен в университетах гуманизмом, это несоответствие между теорией образования и тем, что университеты действительно давали большинству своих воспитанников, сделалось еще резче. «Поди в Рим, обойди весь христианский мир, – с негодованием восклицал Савонарола, – в домах прелатов и владык нет другого занятия, как поэзия и риторика. Поди же, посмотри: ты увидишь их с гуманистическими книжками в руках, как будто они могут при помощи Виргилия, Горация и Цицерона спасти души… Зачем вместо всех этих книг не учат они одной книге – книге закона, книге живота».

И реформация с первых же своих шагов обрушилась на такое несоответствие со всею силой. Уже в одном из самых ранних боевых своих произведений – в «Письме к немецкому дворянству» – Лютер потребовал, чтобы этому был положен конец. «Университеты наши тоже нуждаются в основательной, глубокой реформе. Я должен это сказать – пускай на меня гневается кто угодно. Все, все, что папство завело и учредило, все ведет лишь к тому, чтобы умножать грех и заблуждение. Что являют собой университеты, если их не перестроить, как не «арены юношей и греческой славы», по выражению книги Маккавей-ской, где ведут распущенную жизнь, где ничего почти не учатся Священному Писанию и христианской вере и где царит один слепой язычник Аристотель гораздо больше, чем Христос». «Нет, – продолжает он, – отныне во всех высших и низших школах первым и главным предметом должно являться Св. Писание… Туда же, где Св. Писание не царит над всем, я никому не посоветую отдать своего ребенка». И реформация провела свое требование на деле. Правда, Св. Писание представлено было при этом главнейшим образом в виде более или менее пространных учебников по лютеранской или кальвинистской теологии. Но зато такой учебник стал теперь необходимою принадлежностью всякого учебного заведения, начиная с школы грамотности и кончая «академическими гимназиями». Pietas, основанная на знании «чистой веры», была теперь объявлена главной целью воспитания на всех его ступенях и внедрялась в умы и сердца учеников с примерным рвением. И если в средние века даже из тех, кто шел в школу для подготовки к духовному званию, немногие выносили из нее знание «рациональной теологии», то в конце XVI и в начале XVII столетия школьное знакомство с ее элементами составляло необходимую принадлежность всякого образованного человека. Недаром эпоха эта окрещена названием «теологического века». Теология действительно теперь пропитывает собой насквозь всю умственную атмосферу. Короли и князья, юристы и медики, все теперь вместе с тем являются до известной степени теологами, и даже безграмотный народ все же заучивал с голоса дьячка «свою веру».

К каким же результатам приводило в нашей области это усиленное старание новых народных воспитателей сделать все общество причастным тому миросозерцанию, носительницею которого являлась высшая школа? К тем самым, несомненно, на которые указывает Янсен. Перо из крыла Гавриила Архангела, уголья, на которых жарился св. Лаврентий, и прочие «реликвии», которыми морочили простой народ католические монахи, были, правда, беспощадно выметены из тех стран, где удалось восторжествовать протестантизму. Но этот отказ от католического культа святых, это уничтожение множества суеверных обычаев и обрядов нисколько не доказывает, чтобы руководители протестантской церкви смотрели на мироздание более «просвещенными» глазами, нежели их католические предшественники. И Герсон, как мы говорили, считал, что с этой стороны в католицизм вкралось многое такое, «опущение чего было бы согласнее с истинной святостью». Это, однако, не мешало ему быть убежденным защитником реальности колдовства и приравнивать сомнения в ней безбожно. Так точно и протестантская школа, отвергая по религиозным соображениям культ святых, тем не менее слышать не хотела о мире без сверхъестественного элемента, о мире без чудес, повинующемся лишь раз навсегда установленным для него законам. «Адемонизм» людей, которых проповедники именовали то «умниками», то «невеждами», и протестантской теологией приравнивался к «эпикуреизму» и атеизму. Смелость, с которой проповедники кричали на астрономов, что те не заставят их «зарыть свой талант в землю», что те не заставят их отказаться от разъяснения народу назидательного смысла каждой кометы, была смелостью людей, чувствовавших себя на твердой научной почве. Они здесь повторяли лишь то, что они вынесли из университета. Разве же «магистр Филипп» (Меланхтон) в физике своей не доказал несостоятельность учения стоиков, – «склонность к которому есть у многих, склонность к которому найдет в себе всякий, кто заглянет в свою душу», – будто бы в мире не бывает отмены для действия «вторых», чисто физических причин? И разве в рассуждении о четырех видах Prodigia он не написал прямо по поводу комет: «Хотя малые пожары в воздухе, которые случаются нередко, как падающие звезды, часто ничего собой для людей не предвещают, но более крупные и редкие, как кометы, по большей части являются предзнаменованием грядущих на земле событий, как говорит Клавдиан: Et coelo nunquam spectatum impune Cometen.