Николай Сперанский - Ведьмы и Ведовство

К каким же результатам приводило в нашей области это усиленное старание новых народных воспитателей сделать все общество причастным тому миросозерцанию, носительницею которого являлась высшая школа? К тем самым, несомненно, на которые указывает Янсен. Перо из крыла Гавриила Архангела, уголья, на которых жарился св. Лаврентий, и прочие «реликвии», которыми морочили простой народ католические монахи, были, правда, беспощадно выметены из тех стран, где удалось восторжествовать протестантизму. Но этот отказ от католического культа святых, это уничтожение множества суеверных обычаев и обрядов нисколько не доказывает, чтобы руководители протестантской церкви смотрели на мироздание более «просвещенными» глазами, нежели их католические предшественники. И Герсон, как мы говорили, считал, что с этой стороны в католицизм вкралось многое такое, «опущение чего было бы согласнее с истинной святостью». Это, однако, не мешало ему быть убежденным защитником реальности колдовства и приравнивать сомнения в ней безбожно. Так точно и протестантская школа, отвергая по религиозным соображениям культ святых, тем не менее слышать не хотела о мире без сверхъестественного элемента, о мире без чудес, повинующемся лишь раз навсегда установленным для него законам. «Адемонизм» людей, которых проповедники именовали то «умниками», то «невеждами», и протестантской теологией приравнивался к «эпикуреизму» и атеизму. Смелость, с которой проповедники кричали на астрономов, что те не заставят их «зарыть свой талант в землю», что те не заставят их отказаться от разъяснения народу назидательного смысла каждой кометы, была смелостью людей, чувствовавших себя на твердой научной почве. Они здесь повторяли лишь то, что они вынесли из университета. Разве же «магистр Филипп» (Меланхтон) в физике своей не доказал несостоятельность учения стоиков, – «склонность к которому есть у многих, склонность к которому найдет в себе всякий, кто заглянет в свою душу», – будто бы в мире не бывает отмены для действия «вторых», чисто физических причин? И разве в рассуждении о четырех видах Prodigia он не написал прямо по поводу комет: «Хотя малые пожары в воздухе, которые случаются нередко, как падающие звезды, часто ничего собой для людей не предвещают, но более крупные и редкие, как кометы, по большей части являются предзнаменованием грядущих на земле событий, как говорит Клавдиан: Et coelo nunquam spectatum impune Cometen.

Что же перед этим были для протестантского проповедника какие-то астрономические выкладки, тем более что его собственный ум ими нисколько не смущался: по математике теологи XVI и XVII веков знали лишь то, что выносили из гимназии, т. е. в лучшем случае, четыре арифметические действия с целыми и дробными числами и тройное правило.

Но Янсен совершенно напрасно оставляет при этом в тени, что в море литературы, которая в эпоху реформации наполнена была рассказами и рассуждениями о сверхъестественном в природе, нельзя найти ни одной оригинальной, самобытной черты. Народная литература играет все теми же представлениями, как и в эпоху, когда Цезарий составлял Dialogus Miraculorum, с прибавкой ведьм, явившихся на свет в XV столетии. Ученость же протестантская осмысливает эту игру народной фантазии точь-в-точь так же, как ее осмысливала средневековая схоластика. В демонологии протестантизм не был «протестантизмом»: он не опротестовал ни одного из положений церковной католической науки. Проверив ее посылки и выводы, он их нашел совершенно правильными и целиком себе усвоил, как он усвоил от старого католицизма и многое дру-

roe. Он, впрочем, никогда и не выставлял себя принципиальным противником всего католического учения; он только желал его «реформировать», согласив его с учением древней церкви. Но в этом отношении ему не приходилось делать схоластике упрека за искажение старых преданий. Известно, какой почет оказывал протестантизм трудам бл. Августина. А разве схоластическая демонология не представляла собой только неумолимо логического, последовательного развития взглядов, которые царили в римском обществе в эпоху бл. Августина? Что же касается, в частности, процессов ведьм, то в протестантстве ученые не находили даже нужным замалчивать свое согласие со своими католическими предшественниками, как они это делали нередко в других случаях. Самый известный из позднейших противников гонения на ведьм в Германии, Христиан Томазий, прямо бросает в лицо протестантским теологам упрек, что они все свои аргументы в пользу реальности ведовства списывают у «папистов» и что они не стесняясь ссылаются на Фому Аквинского, на Бонавентуру и на кардинала Торквемаду, хотя в других случаях они сами же их проклинают, как исказивших чистое Евангелие софистов. И новые издания «Молота ведьм», начавшия выходить в свет с последней трети XVI века, шли не в одни католические руки. У протестантских юристов книга эта тоже считалась в ведовских делах первым авторитетом. Прямое ее влияние на выработку форм ведовского процесса в протестантских судах XVI и XVII веков стоит вне всякого сомнения. И если светские суды после окончательного торжества протестантизма стали пытать и жечь ведьм с такою ревностью, какой они не проявляли при жизни Иннокентия VIII и Шпренгера с Инститорисом, то главным новым условием является здесь не Лютерово учение о несвободе воли и не личное суеверие вождей протестантизма. Видный юрист XVI в. Ульрих Тенглер внес в свой упомянутый нами Laienspiegel главу о ведовских делах не сразу. Он сделал это лишь по настояниям своего клирика-сына. Сын указал ему для этого и материалы. Рукою сына, как можно думать, и редактирована была эта глава. Тенглер-отец, как и другие его коллеги того времени, чувствовал еще себя чуждым такого рода «теологическим» вопросам. Но надо видеть, с какою свободой и уверенностью толкуют о всех относящихся к ведовству вопросах светские юристы «теологического» века – того периода, когда даже самые мирские правительственные указы нередко предварялись пространными религиозно-нравственными рассуждениями. Practica Nova rerum criminaJium Бенедикта Карпцова, этого типичного протестантского юриста своего времени, который, по преданию, в своей жизни 53 раза перечитал всю Библию с начала до конца и утвердил 20 000 смертных приговоров, в отделе, посвященном ведьмам, могла бы сделать честь любому профессиональному теологу. Карпцов самостоятельно тут мыслит во всех вопросах – даже в том, могут ли от чертей рождаться дети. Наиболее правильным он находил здесь взгляд, что хотя от такого блуда рождаться кое-что и может, но совершенно непутевое: хорошего ребенка от беса не бывает. И при этом Карпцов почерпал свою премудрость главным образом вовсе не у «божественного Лютера», с которым он позволяет себе тут расходиться в некоторых пунктах. Главным его материалом являлись католические писатели в этом вопросе; все враждующие толки дружелюбно протягивали друг другу руку. За Карпцовым же и другими подобными авторитетами шли ученики, которые в университете школьным порядком усваивали себе эти переработки старого «Молота ведьм» и которые, кончив университет, садились на судейское седалище с готовностью действовать в ведовских делах решительно и строго. Так создавалось в этой области совершенно безвыходное с виду положение. Цензура, которую тогда обычно держали в своих руках университеты, строго преследует всякую печатную строку, отзывающуюся «адемонизмом». «Сомневаться в существовании бесов – значит думать, как атеисты, язычники и турки». При таком гонении на всякий, даже самый робкий, скептицизм успехи культурной техники, как рост грамотности и развитие печатного дела, только способствуют широкому развитию демономании. Книжный рынок в конце XYI и в начале XVII века переполнен повестями о чертях, волшебниках и ведьмах – частью духовно-нравственного, частью же и просто базарного, спекулятивного характера. Простолюдины знают теперь больше историй про бесов, чем знал их в свое время ученый монах Цезарий. В школе учение о договоре с сатаной задалбливается при толковании десяти заповедей.

Церковная кафедра, со своей стороны, лишь углубляет и придает более «научный» характер познанию бесов, которое выносится народом из книжек и из школы. «Чернь», или Herr Omnes – как любят называть толпу тогдашние писатели, – от этого приобретает прочную привычку при первом крупном бедствии поднимать крик, что власти дремлют, что власти не исполняют своих обязанностей, что власти должны переловить и сжечь все кроющееся в стране «чертово отродье». Суды, со своей стороны, оказываются вполне готовы входить в разбирательство доносов «черни». Так возникает процесс за процессом, так казнь следует за казнью – и всякий процесс, всякая казнь делает и для «черни», и для ученого суда все затруднительнее возврат с такой дороги. Кто видел раз, как сжигают ведьм, кто слышал читавшиеся при этом вслух судебные признания, тот становился обыкновенно глух ко всяким рассуждениям, будто бы ведьм не может быть. А казни ведьм обычно собирали с широкой округи несметные толпы зрителей. Те же, кому не приходилось посмотреть на подобное «grausam eriustigend Schauspiel» собственными глазами могли, по крайней мере, читать подробнейшие описания «спектакля» в wahrhaftige, erschrockliche Zeitungen, которые издавались по поводу всякого сенсационного процесса. Подобное чтение признавалось тогда и полезным, и приятным. «Von Unnholden und Zaubergeistern, des Edlen Ehrenvesten und hochgelarnten Herrn Nicolai Remigii-welche wunderbarliche Historien, so sich mit den Hexen, deren uber 800 im Herzogthum Lotharingen verbrennet, zugetragen, sehr unutzlich, lieblich und nothwendig zu lesen», – так рекомендовал издатель немецкий перевод Ремигиевой книги Daemonolatria. О том же, как подобное чтение влияло на умственный и нравственный склад общества, конечно, лишне распространяться. И для судейского сословия каждая новая казнь служила стимулом искать новые доказательства действительной виновности мнимых ведьм, иначе оно само оказывалось сборищем преступников. Знакомый нам автор Cautio criminalis, иезуит Шпе, описывал душевное состояние, в которое он был повергнут убеждением в невинности всех приготовленных им к казни ведьм, словами Экклезиаста: «И обратился я и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в рук угнетающих их – сила, а утешителя у них нет. И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе; а блаженнее их обоих тот, кто еще не существовал и не видал злых дел, какие делаются под солнцем». Но каково же было бы душевное состояние тех, «в руке которых была сила», если бы после всех произнесенных ими смертных приговоров они позволили себе согласиться с доводами Шпе? Распространение процессов ведьм усиливало, впрочем, для судей не только субъективную необходимость верить в реальность ведовства. Оно давало им и новые объективные доказательства этой реальности. Чем глубже проникал в народную фантазию образ ведьмы, тем чаще подходящие формы психического расстройства принимали характер бреда ведовством, а вместе с этим росло и число глубоко убежденных обвинений и добровольных самообвинений, которые служили для юристов главной защитой против нападок, направленных на самое их больное место – на то, что весь судебный материал их по ведовству получен был исключительно силой пытки. Как будто мало записано было у юристов случаев, когда даже малые дети по собственному почину изобличали своих преступных матерей, бравших их с собою на шабаш? Так для теологического века сбывались слова псалма: «Из уст младенцев и ссущих совершил еси хвалу, враг твоих ради, еже разрушити врага и мстителя». И глядя на все это, начинаешь находить удивительным не то, как Западная Европа в эпоху реформации могла сжечь столько ведьм, а то, как здравый смысл в ней не был даже тогда окончательно задушен, как после всех усилий, потраченных церковью и школой на пропаганду веры в ведьм, Карпцову все же приходилось еще писать: В каждом решительно сословии, среди людей всякого звания у дьявола находятся верные слуги, которые грудью стоят за его царство и распространяют дьявольские сообщества и собрания, доказывая судьям и властям, будто бы магов или колдунов казнят несправедливо и что не следует карать их смертью. Известная доля скептицизма при этом отравляла даже сердца самих судей. Множество их вполне заслуживало со стороны «ревнителей» упрека, что они не обнаруживают к преследованию ведьм keine Lust oder Affection, viel weniger einen Zelum oder Eifer. Но что бы было, если бы все судьи в XVII столетии оказывались на полной высоте своего призвания и если бы люди не были человечнее теорий.