Юлия Вознесенская - Мои посмертные приключения

— Вот уж в чем не грешна!

Хранитель заглянул под крыло, и я умолкла, встретив его серьезный предостерегающий взгляд.

Нас воющей толпой окружили бесы, похожие на раскормленных свиноматок, но среди них попадались и тощие экземпляры: худобой они напоминали дворовых кошек эпохи ранней перестройки, но зато у некоторых на тощих шеях были повязаны крахмальные белые салфетки, а в лапах они держали ножи и вилки. Почти все они, и тощие и толстые, непрерывно что-то жевали, пуская слюни и роняя из пасти куски пищи.

— Стоп, приехали! — объявил важный толстый бес и раскинул лапы, загораживая дорогу. — Эта душа не обжиралась и не гурманствовала. По глупости и по бедности, надо полагать. Но она и не постилась ни одного дня в своей жизни!

Вот это да! Христианские посты… А ведь крыть и в самом деле нечем.

Но проблема разрешилась самым неожиданным образом.

— Не постилась, говоришь? А кто просидел три года на тюремной и лагерной баланде? Кто отдавал свою пайку голодным сокамерницам на этапе? А выйдя на свободу после лагеря, не она ли держала голодовки протеста в защиту других узников совести? Сколько христианских постов уложится в это стояние за правду? Ну-ка?

Ух ты! Молодец мой Дед, мне бы все это и в голову не пришло.

— Не считается, не считается! — разочарованно загнусили бесы, но Дед крестом размел их толпу, как ледокол разламывает и разгоняет слабый лед. Мы двинулись дальше.

Три лагерных года выручили меня и на следующем мытарстве лени. Как тут все неожиданно оборачивается: я-то считала, что лень вперед меня родилась. Каким бы любимым или важным делом я ни занималась, я всегда была готова оставить его при первой возможности и улечься на диване с очередной книжкой. Но все это было погребено под горой цемента, которую я перебросала в лагере совковой лопатой (это фасон лопаты, а вовсе не принадлежность ее к советскому строю). Вот уж не ожидала!..

Однако лагерь здорово подвел меня на следующем мытарстве воровства. Бесы буквально закидали меня морковкой, картошкой и луком: это были краденые овощи, которые я выменивала на махорку у наших зэчек, работавших в овощехранилище. Скупка краденого! От этого отбились, напомнив про голод и авитаминоз, последствия которых давали себя знать и через годы.

Подвел меня и самиздат. Бесы засыпали меня чистой писчей бумагой, листами копирки, лентами для пишущей машинки.

— Вот! Все это было ею похищено на работе. У родного государства крала, воровка, хапуга, а ведь правозащитницей звалась!

Мне стало стыдно — кража есть кража…

Но я же не виновата, что в магазинах с распространением самиздата копирку вообще перестали продавать, а продавцов канцелярских товаров КГБ уполномочил следить, кто часто покупал пачки бумаги для пишущих машинок. И следили некоторые, и доносили, и сколько народу на этом попалось! Но Дед с Ангелом не дали мне ни слова сказать в свою защиту. Из кармана рясы Дед вытащил тонкую рукопись и показал ее бесам:

— Вот это было напечатано на украденной бумаге и под украденную копирку. Хотите поближе познакомиться с этим текстом? — и он двинулся к ним с рукописью в руке. Тонкие сероватые листы вдруг засветились голубым пламенем, и бесы бросились врассыпную:

— Не надо! Не надо! Мы вас не задерживаем, убирайтесь!

Ах, я вспомнила этот текст! Это были письма заключенного епископа из Соловков к его духовным детям. Сколько возни тогда было с выверкой библейских цитат, с написанием слов незнакомого церковного лексикона! Я допечатала текст и с облегчением отдала его верующим в их подпольный журнал «Наша община», даже экземпляра себе не оставила, хотя обычно брала себе последнюю копию. И вот надо же, именно эти странички мне помогли теперь. Вот уж не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Мы благополучно оторвались от разочарованной черной стаи, потом, почти не задерживаясь, пролетели подряд несколько мытарств, на которых мелкие бесы выкрикивали что-то о зависти, скупости, лихоимстве и о каком-то вовсе мне неизвестном мшелоимстве. Все это были не мои любимые грехи, как сказал Дед.

Когда я почти успокоилась этими удачами, впереди показалось уже не темное облако, а плотная черная стена с красными сполохами, как будто на нас надвигалась осенняя ночь с грозой. Стало холодно и жутко.

— Что это там впереди? — спросила я в страхе.

— Мытарство гордости. Вот тут нам придется трудно, — озабочено сказал Хранитель.

Далась им эта гордость, подумалось мне.

Но туча шла и шла на нас и становилась все черней. Уже стали различимы злобные хари бесов, все ближе сверкали их волчьи глаза, а грохот стоял такой, будто камни сыпались с высоты на железную крышу.

Мы оказались в плотном коридоре, слепленном из сине-черных слизистых тел, и тут нам навстречу вышел сам Сатана. Он снова был красив и наряден, но теперь красота его носила, так сказать, демонический характер, и выражение лица не предвещало ничего хорошего, оно стало надменным и зловещим.

— Ну, вот мы и встретились, как я тебе обещал, Анна. Жалкое поповское отродье, не тебе ли я, презрев твое низкое происхождение, протянул руку помощи? Не тебя ли позвал любовно, как потерявшегося ребенка, обещая тебе свое высокое покровительство? Но ты отвергла меня, Князя Земли и воздушной стихии! Теперь я забираю тебя уже не как дочь, а как жалкую рабыню, как приговоренную арестантку, и твой лагерь покажется тебе раем по сравнению с тем, что ожидает тебя в моем ГУЛАГе!

— За что ты собираешься судить ее? — спросил Дед.

— Будто ты не знаешь, святоша! За гордыню, конечно.

— То есть за то самое, за что сам был низвержен с небес?

— Я чту и люблю гордость, но только свою. Гордость людишек, этой мыслящей земной плесени, мне отвратительна не меньше, чем твоему Хозяину, и я доволен, что могу их за это судить и осуждать.

— Если будет суд, то понадобятся свидетели, — сказал Дед.

— Пустые формальности! Но я, чтобы до садить тебе, распятое ничтожество, предъявлю вам такого свидетеля, какого вы не ожидаете. На моем суде свидетельствовать против Анны будет… сама Анна!

Все-таки любил Сатана театральные эффекты. Он взмахнул рукой в красной перчатке: из мрака вышли бесы, неся на головах что-то вроде щита, а на щите этом, подбоченившись, стояла пигалица в юбчонке короче некуда, голенастая и патлатая. Я даже не сразу узнала себя, ведь прошло столько лет! И это смешное создание произносит вдруг моим голосом:

— Я не понимаю, как можно вообще прислушиваться к мнению родителей! Мне уже двенадцать лет, и я сама способна разобраться в том, что хорошо и что плохо. А они — отсталое поколение, мещане и конформисты. У них на уме только работа, семья, бытовые потребности, — о чем с ними вообще можно разговаривать?

Я не удержалась и прыснула от смеха.

— Видишь, Сатана, сегодня она сама смеется над собой тогдашней, — сказал Дед. — Не велик же у тебя запас обвинений, если ты мелочишься и собираешь детские грешки.

— Тогда она смеяться над собой, слава мне, еще не умела, — пробормотал несколько обескураженный моим смехом Сатана. — Однако продолжим. Напоминаю уважаемому защитнику, что по правилам учреждения, которое он здесь представляет, дети ответственны за свои грехи с семи лет.[5] Но поправку я принимаю и перехожу к более поздним временам.

Он вновь взмахнул рукой, и я на возвышении превратилась во взрослую девушку, красивую и одетую не без вкуса. Задумчиво глядя вдаль, она многозначительно и серьезно рассуждала о том, что верит в неограниченность человеческого разума, в правоту самооценки, и что нравственным законом для человека должна быть только его личная совесть, а первейшей его потребностью — самоуважение и самовыражение. Еще один взмах руки, — и девица превратилась в зрелую женщину, а речь стала еще убежденней: я доверяю только своим принципам… главное — не утратить чувство собственного достоинства… да, я горжусь принадлежностью к диссидентам, поскольку считаю их совестью России…

Анна на возвышении взрослела, не переставая говорить, а поскольку ее речи были мне хорошо знакомы, — я и сейчас готова была подписаться почти под каждым ее словом, — я больше смотрела на нее, чем слушала: все-таки занятно увидеть себя вырастающей из девочки в зрелую женщину за несколько минут.

Наконец Анна на помосте замолчала и застыла, будто кукла, у которой кончился завод.

— У тебя есть что ответить на все это? — тихо спросил меня Ангел-Хранитель.

— А надо отвечать? Он ведь не предъявил пока никаких обвинений в гордыне, как обещал.

— Ты что, ничего не понимаешь? Все эти твои рассуждения, — он кивнул в сторону застывшей на помосте фигуры, — это и есть доказательства твоей гордыни.

Я взглянула на Хранителя, но его лицо было печальным и на меня он не смотрел.